Он в слезах принёс моё тело домой, вызвали «скорую». Но ты сама знаешь, как оно у нас тут бывает, пока доедут из Кербеевки — три раза можно успеть сыграть в ящик. Да и мёртвому «скорая» уже особо не поможет.

Тогда бабушка решилась на что-то страшное — предложила искать помощи у ведьмы, которая жила по соседству. Мать протестовала. Она верующая была, в церковь ходила, а бабушка с отцом собирались творить какое-то колдовство над её сыном.

Они не смогли её уговорить, сами принесли меня в дом Глафиры Петровны. Бабушка говорила, что та сначала ни в какую не соглашалась, как её ни упрашивали. А просили-то не мало. Не отвар от простуды сделать, а меня к жизни вернуть.

Но в конце концов, Глафира Петровна сказала — то, что лес забрал, то там и остаться должно. А вернуть только одним способом можно — предложить равноценный обмен.

Сашка снова замолчал, провёл ладонями по волосам, взъерошив их, сглотнув комок в горле, продолжил:

— Сказала — за жизнь нужно другую жизнь отдать, и никак иначе вернуть меня не получится. Отец только одно спросил — точно ли всё выйдет как надо, будет ли жить его сын. И вернулся на болото, чтобы навсегда остаться в нём вместо меня.

Глафира Петровна проводила надо мной какие-то обряды, подробностей не знаю, ведь бабушка моя в этих вещах не разбирается, а я — сама понимаешь…. Знаю только, что мёртвым я оставался долго — до болота путь был не близкий, хотя отец и торопился. Знаешь, что он сказал перед тем как уйти и утопиться в этом чёртовом болоте? Он сказал, что это его вина — он не доглядел за ребёнком.

А ведь вся вина на мне! Я не смотрел куда иду, мне важнее была какая-то игрушка. Если бы я только мог вернуться в то время…. Я бы силой вырвался из рук отца, добровольно утонул бы, не сопротивлялся. Зато он остался бы жив.

Мирослава приблизилась, села рядом с Сашкой, обняла его крепко, прижав к себе голову, проведя рукой по волосам, но сказать ничего не смогла. Любые слова теряли смысл в сравнении с этим горем и душевными терзаниями Саши.

Ей вдруг стал понятны те взгляды, которыми обменялись Саша и Стёпка накануне в лесу. Сашка уже тогда знал не понаслышке о том, о чём рассказывал Стёпка: «Принцип простой — жизнь за жизнь, а ни один из лесных не отдаст добровольно всю свою жизнь за воскрешение человеческой души.»

Сашка спросил тогда: «Но, наверное, это мог бы сделать кто-то из людей?» Он знал, что мог, ведь его отец отдал жизнь за него.

Они молчали, Мирослава переваривала услышанное. Вокруг стояла мёртвая тишина, всё казалось каким-то серым, окутанным дымкой. Спустя некоторое время, она всё же спросила:

— Почему ты боялся рассказать о себе? Думал я испугаюсь?

— Я не знал как, и с чего начать-то такое рассказывать… — Покачал головой Саша. — А ещё… ещё мне кажется, что со мной из этого мира пришёл ещё кто-то. Или что-то. Не смогу объяснить, но в глубине души часто чувствую нечто чужое, тёмное.

Это нечто постоянно тянет меня в лес — я только недавно понял. Сначала принимал это за желание найти тело отца… Всё искал то самое болото, да так и не нашёл. А ещё это — он легонько постучал себя по груди, — не отпускает меня за пределы Кикеевки.

Наверное, покажется смешным, но я знаю, что не смогу уехать отсюда. В первый год постоянно пытался — не мог находиться там, где из-за меня умер отец. Но всегда всё шло так, что я невольно возвращался. То автобус ломался, то в аварию попадал на ровном месте.

Я и пешком пробовал уйти, но стоило отдалиться от деревни, как я терял все силы, чувствовал себя так, будто умираю… Сложно объяснить… В общем, хотя бы немного живым я ощущаю себя только в Кикеевке.

Моя мать… она тоже это почувствовала — то, что я изменился. Я видел, что она начала бояться меня. Сначала она, конечно, обрадовалась, когда я вернулся домой и на этот раз был жив, но позже… Осознала, что я оставался мёртвым слишком долго, а ещё позже узнала по какой причине отец больше не вернётся, и поняла, заметила, что со мной что-то не так. Смотрела на меня как на чужого, а после и вовсе уехала. Я не могу её винить, я понимаю.

Мира, мне иногда кажется, что у меня теперь две души. С момента возвращения я начал замечать за собой приступы гнева, какую-то звериную тоску иногда… Как будто я здесь чужой.

А еще я вдруг обнаружил, что не переношу серебро. При каждом прикосновении к нему, у меня появляются жуткие ожоги. Я бы мог думать, что это какая-то аллергия, но у меня никогда раньше такого не случалось. Да и ожоги… слишком страшные они, в общем. Думаю, если воткнуть тот серебряный нож в меня, то я тут же умру.

Мирослава бросила взгляд на его забинтованные руки и сердце её сжалось от боли — какой же ценой он отлил этот серебряный нож для неё? Знал, что будет больно, останутся раны, но всё равно делал то, что считал должным. Она снова потянулась было к Сашке, чтобы обнять, но замерла, услышав его следующие слова.

— Если с гневом я научился справляться, то побороть другие ощущения мне не по силам. Было до сих пор. Пока тебя не встретил. Рядом с тобой я этой тоски не ощущаю. Это можно сравнить с тем, как будто вернулся домой. Будто ты и есть мой дом…

Мирослава скрестила руки на груди, поёжилась как от холода, исподлобья глядя на Сашку. Помедлив, решилась задать вопрос:

— Так значит ты поэтому… — слова застревали в горле, не хотелось озвучивать своё предположение, — Я имею ввиду то, что ты теперь со мной и тот поцелуй…

— Нет! — Воскликнул он поспешно, коснулся её плеча, сжал крепко. — Нет, не смей так думать, прошу. То, что я чувствую…я хочу быть с тобой, потому что полюбил тебя с первой нашей встречи, а всё остальное осознал позже.

Ты сразу понравилась мне, но в ту ночь, когда мы убежали в лес…Тогда-то я и почувствовал всё остальное, Мира. Будто ты оберегаешь меня от того зла, которое притаилось у меня внутри.

— Саша, я бы никогда не подумала, что в тебе есть