– Вы мне льстите, Антон Филиппович!

Инспектор заставил себя улыбнуться, после чего обратил внимание на стоявших чуть в отдалении благоухающую ядрёным парфюмом супругу градоначальника и его дочерей. Поцеловав им поочерёдно ручки, в свою очередь услышал от Татьяны Леопольдовны комплимент в свой адрес и не замедлил с ответом:

– Сударыня, ваша красота буквально сбивает с ног! А ваши дочери сегодня выглядят просто обольстительно, уверен, и вы, и они этим вечером будете блистать.

Девушки не могли скрыть своего смущения, да и мамаша слегка зарделась, ответив собеседнику благодарной улыбкой.

Подошёл предводитель уездного дворянства Ковыль со своей чахоточной женой. Его маслянистые глазки источали крайнюю степень дружелюбия, и он с минуту выражал радость от появления инспектора на благотворительном мероприятии. А вот и Мухины – судья и скромно потупившая глаза, блеск которых, однако, скрыть было невозможно, Лизонька. Стояли в стороне. Но было видно, что появление Петра Ивановича заприметили. Девушка выглядела прелестно! Открытые шея и плечи – как, впрочем, и у всех присутствующих здесь дам, – белоснежное платье, такие же белоснежные перчатки выше локтя, с запястья правой руки на витом изумрудного цвета шнурке свешивался сложенный веер, который вскоре при назревающей духоте обязательно понадобится. Тонкую шейку девушки украшало изящное ожерелье, в ушках же сверкали те самые серьги, что во время путешествия на остров подарил ей Пётр Иванович.

Копытман, извинившись перед городничим и его семейством, двинулся в сторону Мухиных. Пожал руку судье, поцеловал ручку зардевшейся Лизе, сопроводив действо лестными эпитетами в её адрес.

– Сударь, признаться, я был крайне удивлён, увидев на дочери эти украшения. – Кузьма Аникеевич покосился на нежно порозовевшее ушко Лизоньки. – Особенно услышав, что подарок от вас, человека, ещё недавно самого нуждавшегося в деньгах. Впрочем, вспомнив ваш рассказ о якобы подброшенных деньгах, – судья заговорщически понизил голос, – я понял, что вы и впрямь в порыве чувств способны были на подобный geste noble[16].

Гости собрались, и распорядитель бала – шоуменом на party выступал толстый дядька с мощными бакенбардами – во всеуслышание заявил, что вечер начинается не с полонеза, а с вальса, и махнул дирижёру, мол, начинайте.

– Позвольте? – щёлкнул каблуками Копытман.

– Папенька, вы не будете против? – посмотрела на отца Лиза.

– Отчего же, – благосклонно улыбнулся Мухин.

Несмотря на слишком уж намащённый паркет, на котором немудрено было поскользнуться и оконфузиться, участники вальса уверенно держались на ногах. Хорошо ещё, не все включились в танец, иначе в центре залы было бы не протолкнуться. А ещё возбуждала близость партнёрши, источавшей смесь ароматов, в которых его чуткий нос уловил нотки нежной лаванды и возбуждающего мускуса. Даже без травяного сбора бакенщика Пётр Иванович чувствовал, что готов хоть сейчас уединиться с Лизой и совершить действия сексуального характера. Однако усилием воли гнал прочь эти так не сочетающиеся с современными правилами этикета мысли.

После тура он вернул раскрасневшуюся Лизу её папеньке, поцеловал ей ручку и жестом подозвал одного из лакеев, снующих по залу с подносами в руках, на которых стояли бокалы с пузырящимся шампанским.

Объявили мазурку. Копытман машинально вполголоса продекламировал:

– Вы и «Евгения Онегина» читали?! – всплеснула руками Лиза. – Я тоже помню этот отрывок.

«А она всё же не так глупа, как я принял её поначалу, к тому же, как выясняется, и довольно начитана», – решил про себя Пётр Иванович.

– Пойдёмте же танцевать! – воскликнула Лизонька.

В этом танце наш герой был не силён, и боялся осрамиться, в чём честно признался девушке, и та, опять же с молчаливого одобрения папеньки, приняла приглашение тут же нарисовавшегося какого-то гусара – обладателя завитого чуба и напомаженных усов. Пара пристроилась аккурат за дочерьми городничего, также нашедших себе кавалеров.

Воспользовавшись паузой, Копытман решил получше осмотреться, а заодно и перекусить, благо в соседнем помещении обнаружились два столика: один – с напитками, другой, побольше размером, – с холодными закусками. Ничтоже сумняшеся Пётр Иванович не спеша отведал салат из ершовых филеев с гарниром, филеи из цыплят с маседуаном[17], крем из саго с мараксином[18] и посикунчиков, на вкус мало уступавших тем, что выставлялись на стол у городничего.

Стоявший рядом лакей зачем-то сказал, что мороженое подадут позже, и предложил чаю. Копытман не отказался, но оказался перед приятной дилеммой, чем закусить горячий напиток. Сухари тут были французские, немецкие, московские, сахарные, с миндалём, изюмом; крендели московские, придворные, выборгские, сахарные. Различные трубочки, бисквиты, палочки, кексы, обваранки… В итоге всё же взял трубочку с масляным кремом внутри, на вкус оказавшимся просто божественным. На фрукты у него уже просто не было сил, и на всякий случай Пётр Иванович уточнил у лакея, где находится отхожее место. Как и ожидалось, в случае чего ему придётся спускаться во двор.

Утолив первый голод, инспектор прошёл дальше, и в следующей, небольшой по размеру, комнате обнаружил за прямоугольным столом зелёного сукна любителей штосса. Как раз один из понтёров сорвал куш, и на его обрамлённом аккуратной бородкой лице промелькнула счастливая улыбка.

В самой дальней комнате, с небольшую залу, соединённую с главной залой отдельным коридором, стояло фортепиано, и сюда уже подтягивались уставшие от танцев участники бала. Это был музыкальный салон, где вдоль стен стояло несколько миниатюрных канапе. Из-за прикрытых дверей звуки музыки сюда почти не проникали. Вот одна из молодых дам присела за фортепиано, пробежала пальчиками по клавишам и запела:

– Ах, вот вы где, mon cher ami!

Копытман обернулся на знакомый голос и увидел рядом обмахивающуюся веером Лизоньку.

– Да вот, решил немного осмотреться и сюда между делом забрёл, – улыбнулся он, беря пальцы девушки в свои.

Та игриво шлёпнула по тыльной стороне его ладони сложенным веером и звонко рассмеялась. Тут появились и городничий с супругой под ручку. Татьяна Леопольдовна, воспользовавшись тем, что в этот момент девица за фортепиано закончила петь, громко заявила: