Терентий говорил тихо, но Олюшка разобрала все от первого и до последнего слова. Услыхала страшное: Нестор лютовал, никого уж не боялся, зная, что не быть ему на боярском столе. Воровал все, что под руку попадалось, жёг и не совестился своих же людей и их добро отдавать ляхам на разграбление. Узнала, что боярич Влас оборонял Шалки от ворога, живота не жалел. Что извел вчистую большой ляшский отряд и поворотил ратных своих в сторону Зотова.

Ольга испугалась, вздрогнула. Разумела, что от подворья, на котором вся жизнь ее короткая прошла, мало что и останется. Перекрестилась на темную иконку в углу ложницы и заплакала.

Сквозь слезы услыхала бодрый голос посестры, та радовалась о Власии и о том, что уж скоро наследный боярич Лавр обретет наново свое место, положенное ему по праву. Вслед за тем опять благодарила дядьку за то, что сам приехал и привел с собой Зотовских людей, чтобы быть рядом с ней и Лаврушей. Велела быть не простым гостем, а дорогим сродником, да обещала, что в любой день, на всякое время считал ее с Лаврушей дом своим. А уж потом после молчания недолго спросила о бояриче Сомове. Терентий поведал, что жив он и здоров. Елена не ответила, о другом заговорила.

Оле стало скучно: Елена обсказывала дядьке о ратной избе, о припасах, о дровнях и прочем том, чем занималась обыкновенно. Терентий что-то отвечал, да только Олюшка не разумела и половины слов.

Ни много, ни мало через час Оля услыхала Еленкин голос, что звал ее к себе:

– Олюшка, ты там ли?

Подхватилась и к посестре. В гридне увидала Еленку: сидела на лавке, смотрела задумчиво в малое оконце на белый снежок, что сыпал щедро на и без того высокие сугробы.

– Оля, вести славные. Влас…боярич Власий в Зотове с полусотней. Разумею, что в скором времени будем в дому своем. Теперь уж и прятаться не надобно. Терентий Зотов с нами, а стало быть никто и слова не скажет про Лавра. С дядькой был и все дела. То Влас просил передать… – и замолкла.

Оленька давно уж замечала, что боярышня надолго замолкает, когда речь идет о женихе ее давешнем.

– Ленушка, так пожгут хоромы-то наши, вчистую пожгут. Чай не в гости полусотня идет, а на сечу, – Ольга испуганно присела рядом с посестрой на широкую лавку.

– Пожгут, стало быть, новые поставим. Была бы земля и люди, – промолвила Еленка по делу, но по всему было видно, что думает о своем. – В ратной избе Зотовские люди теперь. Наши. Воинов многонько, так ты уж строже будь. Одна не бегайся, инако умыкнут. Я упрежу, чтоб не озоровали, но и ты голову на плечах имей.

– Я и вовсе со двора не выйду, – Оля закивала часто-часто. – В дому буду и опричь. И с тёткой Светланой. Лаврушу-то нынче приведут?

– Сама за ним пойду. Хочу со старцем словом перекинуться… – Елена опять говорила задумчиво: вроде и с Олей, а вроде с собой.

– Одна? Не пущу! Елена, ты что? Страху в тебе нет, – заполошилась посестра.

– Пустое. Чай не красавица, как ты. Не позарятся, – улыбнулась и обняла Олю. – Ты ступай сей миг к Агаше, упреди, чтоб к Лаврушиному приходу ложницу прибрали и протопили получше. Прошлым разом почудилось мне, что недужит. Светлане скажи, что Лавруша с сего дня в дому будет. Незачем в скиту прятаться. И еще…

Голос Елены странно дрогнул, заставил Ольгу тревожиться.

– Павел Разгадов здесь. Он десятником у дядьки Терентия.

Ольга побледнела. Голову опустила низко, спрятала взгляд тоскливый от посестры. Уж сколь времени прошло с того, как видела в последний раз Павла…Павлушу, а все одно, забыть не могла. Ни слов его горячих, ни улыбки его, ни любви, что сверкнула на малый миг, окатила счастьем и обернулась болью.

– Здесь, так здесь. Где ему быть еще, как не при Терентии? – Ольга изо всех сил старалась не показать Елене, как ей горько, как тревожно. А все одно, не скрыла.

– Складно говоришь, Олюшка, – Елена смотрела зорко на посестру, в глаза заглядывала. – Ведь я поверила тогда, что не люб тебе Павел. А теперь-то вижу, ошиблась. Горе тебе через меня. Ай, не так?

– Что ты?! Почто говоришь такое? Почто думаешь так?! – Ольга затрепыхалась, задрожала. – Ты самая моя близкая, сестреночка!

– Так и ты мне самая близкая, Олюшка, – Елена обняла крепко, по волосам гладила. – Разве могу жить, разумея, что через меня ты счастье свое утратила?

Оля заплакала, ухватилась за Еленкин летник, прижалась крепенько.

– Ленушка, голубушка, то счастье уж утрачено. Теперь в тебе моя жизнь, в Лавруше. Мне ничего не надобно боле, лишь бы вам хорошо было.

– Глупая! – заругалась, засердилась Елена. – Почто соврала? Меня печалить не хотела? Дурёха! Ведь знала ты, что меня за десятника отец не отдал бы, так почто? Себя заневолила, обделила. Знаю, что дорога я тебе, знаю, что верная ты, но как смогла? Вырвала из сердца, да выкинула, будто сапоги стоптанные?

Ольга молчала, только смотрела в красивые синие глаза посестры, что светили сей миг тревожным светом. И как сказать, что такое не выкинешь? Какие слова найти, чтоб разумела ее Елена?

– Вместе с сердцем и выкинула, Ленушка. – Вот и все, что Оленьке на ум пришло.

Еленка замерла, словно дышать перестала. Потом с лавки вскочила, принялась ходить по гридне от стены к стене, а малое время спустя остановилась и молвила горячо:

– Олюшка, родимая, прости ты мне. Кабы знала я, что так-то будет. Ведь словно слепая была, ничего в тебе не примечала. А ты бедовала, любовь давнюю в сердце прятала, – слез себе не позволила, но Олюшка посестру знала, как себя самое, приметила как глаза-то заблестели.

– Ленушка, голубушка, не говори ты так, – Ольга руки к груди прижала, просила. – Видела я, как мучилась ты. Ведь погасла тогда, будто ледком подернулась. Какая б радость мне была, ежели тебе худо?

Вскочила, к Елене бросилась и обняла крепенько. Почуяла, как Еленкины руки взметнулись обнять ответно.

– Оля, скажи, забыла Павла, нет