– Чего? – Власий подскочил к отцу, в глаза заглядывал, ждал, когда ответит.

– Того! Тебя, млявый, холили-лелеяли. Даром, что без мамки вырос. А ей… – боярин замолк, и по всему было видно, что себя удерживал. – Ты б лучше выспросил, как ей при отце жилось, да отчего Лавруха за всю жизнь недолгую батьке родному ни слова не сказал. Что лупишься?!

– Погоди…не пойму я… – Власий брови сдвинул. – Она об отце дурных слов не роняла.

– А кто ты есть-то, чтоб она тебе сказала? Жених с отлупом? – Захар сердился: борода топорщилась, брови кустистые аж выше лба задрались.

– Бать, нелепие говоришь, – Влас и сам озлился. – Верит она мне.

– Вот смотрю на тебя и диву даюсь. Вроде ты самый разумный средь Сомовых, а все как дитя. Верить, может, и верит, а доверяет ли? Ты поп что ли? С чего ей тебе душу-то изливать? Небось, гоголем перед ней ходил? Челомкаться лез? Тьфу! По глазам твоим бесстыжим все видно.

– Вона как! А мне надо было под ноги ей стелиться? Ты в уме ли? – Влас и вовсе осатанел!

– Будя! На отца орать?! Я вот тебе! – и ухватил сына за ухо. – Что? Любо?

Власий от изумления рот раскрыл, а потом уж и вывернулся из-под отцовской руки.

– За что?!

– За дурость твою! – Захар оправил на себе кафтан, унялся. – Что, не далась тебе?

Власий смолчал, но засопел обиженно. Все ухо тёр, удивлялся крепкой отцовской руке. А Захар почесал макушку и зашелся тихим смешком.

– Ох, грехи мои тяжкие. Не думал, что доживу до такого-то позору. Сын с девкой не справился, – слезы утер рукавом. – Да еще и присох намертво.

Влас подумал, подумал и сам хохотнул.

– Бать, а ты, я смотрю, к женскому племени с подходцем. И так разумеешь, и эдак. Научил бы.

Теперь уж обое хохотали. А когда отсмеялись, Захар и сказал:

– Тут не научишь. Сам думай. А лучше почуй. И иди уже отсель, докука. Под боком ворог, а ты дурью маешься.

– Раздумаю, – Влас поклонился отцу, да не абы как, а низехонько

– Вот и иди, раздумывай, – кивнул Захар и пошел себе, как ни в чем не бывало.

А Власий остался в темноватых сенях чесать макушку. И совсем было отчаялся, но мысль сверкнула, обдала горячей волной.

– Молока говоришь? Птичьего? Не, бать. Я лучше сделаю. Я ей Зотовку верну. Ей и Лавру. Ежели поймет, что брат в тепле и спокойствии, так и перестанет себе душу рвать, а мне сердце царапать.

И будто просветлело вокруг. И сени уж не сени, а поле с цветками-колокольцами!

– Ероха!! – орал во всю глотку. – Куда подевался?!

Вихрастый ближник подскочил немедля: и где только прятался?

– Десятников зови на подворье. Проху сюда гони. Шевели ногами-то, перебирай скорее.

Ерофей бросился вон из хором, а Власий вернулся в гридню, подхватил шубу свою и наново вышел на морозный двор. Стоял на крыльце смирно, покуда ратные собирались. Не красовался, грудь колесом не гнул. А вот смотрел зорко, подмечал за всем и всяким.

Особо приглядывался к ратным Терентия: люди новые, норова непонятного. Одно радовало – все матерые. Промеж них уж очень выделялся парень с кольцом десятника. Власий к нему и прикипел взором. А как инако? Молодой, а уже под своей рукой людей водит. Стало быть, непрост.

Вояки боярича и не замечали, гомонили меж собой по-тихому. И как заметить, коли гляделся он обычным ратным: шуба простая, да сапоги крепкие. Шапка-то и вовсе, как у торговца. То Власию и было любо. Боярское сословие и радость, и помеха во многом. Кто ж станет с хозяином лясы точить? Кто будет думки свои пересказывать? А простым можно и подслушать, и понять, чем народ живет, чем дышит и в какую сторону голову поворачивает.

– Власка, собрались все, – Ероха тихо подошел, встал за спиной боярича. – И чего теперь?

– Того, – Влас шапку поправил. – Ерох, а что за ратный? Вон тот, высокий. Из Зотовских.

– А-а-а, этот… – Ерофеев голос сердитым стал. – Павел Разгадов. Десятник у Терентия. Говорят, воин славный. Девки из терема гроздьями в окнах висят. Все охают, лыбятся, курёхи. Мол, пригожий.

– С лица воду не пить, друже. А что воин крепкий, то нам на руку.

– Ага, не пить. Я-то знаю, ты про то дуркам с косами расскажи. Вон, глянь. Уж и сюда вылезли.

И верно подметил. У ворот собралась стайка девок да смотрела на Павла. Брови гнулись затейливо, губы румяные улыбались, щечки гладкие рдели румянцем.

Власий не ответил, шагнул с крыльца и молвил негромко, но так, что шепотки утихли, и головы, как одна, поворотились к боярскому сыну:

– Здравы будьте, ратные, – поклонов бить не стал. – У соседей наших беда. Враг на их землю пришел. Жгут по-тихому, воруют. Горе не наше, однако, у нас под боком. Сами судите, как наозоруются у Зотовских, так и к нам подадутся. На привязи никого тянуть не стану, но упреждаю, что сеча нас не минует. Токмо к тому времени, когда враг к нам в ворота сунется, он уж в силу войдет немалую. Идти на выручку сейчас надо, а не опосля, когда уж стрелы засвистят у нас над ушами. Я сказал, теперь ваше слово.

И умолк, хитрый. Ратные малое время помолчали, а уж потом начали разговор. Власий слушал, понимая, что дураков средь воинов нет, а потому и не удивился, когда десятники порешили в один голос, что надо идти походом.

Глава 21

Оля тихонько сидела в ложнице Елены, слушала, как в большой гридне Терентий Зотов жалится боярышне на горькую свою долю. Олюшка давно уж выучила все Еленкины повадки, знала, что слов утешительных она не уронит, а вот о деле говорить станет. Так и вышло.

Голос Еленки – тихий, спокойный – прошелестел по гридне: боярышня приветила родного дядьку, о горе его сокрушалась, благодарила за то, что приехал оборонять ее и Лавра,