и я с ним слезы лила. Бывало, прижму его к себе покрепче, грею. Дом-то запустили, полы не метены, печь топили токмо, чтоб щей пустых сварить. Так и рос опричь меня, мамкой стал звать. Так почитай года два… А потом еще хуже стало. Однова Лавруша споткнулся, да и упал через порожек, а отец шел пьяный и едва не наступил на маленького. Взыграло во мне я и вцепилась отцу в руку зубами. Он меня оттащил, ударил и отволок в подклет холодный, на пол бросил. Запер… А я и оттуда слыхала, как Лавруша плакал. Потом умолк. Про меня видать, забыли, а может, не знали, где я. Так и сидела день с ночью без воды и хлеба. Утром, помню, дождливым склизким, об дверь заскребли. Она отворилась, а на пороге Лавруша. В одной рубашонке, босяком, а в руке кус хлеба. Несет, сердешный, мне протягивает. А горбушка-то с одной стороны надкусана. Видать, сам оголодал. Я его подхватила, прижала к себе, в подол завернула, он и пригрелся. И мне тепло…Алексий, знал бы ты, как под руками тельце-то детячье держать, к себе прижимать. Ножки маленькие руками согревать. Вот с того мига и поняла, мой Лавруша и ничей боле. Через время отец ввалился, пьяный, страшный. Все кричал… На нас двинулся, а я….Не знаю, что со мной стало, но словно пелена красная на глаза пала. Я и не разумела, как серп ржавый ухватила и на отца кинулась. Лавруша пищал так страшно… А я отца посекла. Поперек груди полоснула. Не помню, что кричала сама, а вот взгляд отцовский помню. Как обсказать-то тебе…Будто оконце мутное само собой просветлело. Отец на пол осел, все на меня смотрел. А потом руками голову свою обхватил и завыл. Не помню, что дальше было. Вроде нянька Лаврушина нас нашла. Я-то так с братом на полу и сидела, а отец все выл-скулил. Другим днем все и переменилось. В дому окромя квасу ничего и не было. Отец долго винился, а я простила. Вот Лавруша так и не говорил с отцом. Кланялся, слушался, а молчал.

Елена замолкла, дернула ворот летника, словно задохнуться боялась. Слезы по щекам катились, а она будто и не чуяла. Алексий молчал и долгонько. Уж много позже, спросил:

– Как отца-то простила, Елена? – а голос тихий, ласковый.

Она и мига не думала:

– Отца простила, потому, что мать простить не смогла. И по сию пору не могу. Тебе такое неведомо, не инако. Ты человек божий, тебе положено прощать. Да и батюшка иным стал. Если б не он, я бы так и жила дикаркой. Выучил, чему смог, норов мой усмирить старался. Все в лес меня с собой брал. На лошадь садил позади себя и вез. Отрадно так… И из лука бить выучил, все говорил, что со стрелами из меня бесы вылетают.

Алексий перекрестился и глянул сурово. Еленка и себя обмахнула крестным знамением, поклонилась старцу, словно винилась, что в святом месте лихо помянула.

– А Лавр, видать, не простил.

– У смертного одра токмо слово и молвил батюшке, за руку держал, пока он отходил.

И снова замолчали обое надолго. Уже темнеть начало, когда старец заговорил:

– Елена, огня в тебе много, нежности нерастраченной река огромная, да озерцо в придачу. Ты отца-то простила токмо потому, что кого-то любить надобно, к кому-то теплому прислониться. Себя хоронить не смей! Тебе жить надо и жизнь новую давать. То богу угодно, и тебе в том счастье будет. Брата отпусти, к подолу не привязывай, не неволь его долгами лишними. Сердце свое слушай, упрямая. Про то, что обсказала мне нынче, я поминать боле не стану. Ты словами боль свою и излила, теперь всяко проще дышать станет. Ты иди, голубка, иди.

Поднял, обессиленную боярышню с лавки, перекрестил и в лоб поцеловал отечески. Она и пошла. Уже на морозце в разум вошла, задышала легче. А там и увидала, как дядька Петр вел за руку Лаврушу. Слезы утерла, улыбнулась, не хотела братца пугать.

– А я тут вас дожидаюсь. Идем нето. Лавруша, дядька Терентий приехал, нас защищать станет, – потянулась к братовой руке, взялась, почуяла, что горячая.

– Идем, – брат ответил вяло, а с того Еленка затрепыхалась.

– Ты что, Лавруша? Неможется тебе?

А Лавр вместо ответа заперхал сильно, и долго не мог уняться. Дядька Петр подхватил малого на руки и понес. Уж к ночи Лавр метался в тяжком бреду и огневице страшной.

Тетка Светлана извелась, не отходила от лавки, все утирала горячий лоб, мокрой тряпицей по губам его водила, чтоб остудить жар. Оленька бледная, опухшая от слез, молилась жарко на икону, а Елена с сухими запавшими глазами, смотрела на Лавра и боялась до холодного пота, что брат кончится. К утру не вынесла, отправила дядьку Петра в деревню далекую за лекарем.

Еле дождались, а проку-то и не увидали. Лысый мужик, что приехал на худых дровнях пользовать Лвара, сказал, что мальчонка кончается и велел соборовать.

Еленка, себя не помня, бросилась на мужика, едва не в кровь щеку ему расцарапала. Петр с Терением еле оттащили боярышню, кое-как отпоили холодной водой и оставили одну в ложнице. Она через малое время снова пришла к Лавру и уж более не отходила от братовой лавки. За руку держала, слушала, как дышит натужно, видела, как жизнь утекает незримой струйкой из Лавра.

Перед рассветом, Лавруша уснул, а Еленка оставила спящих Оленьку и Светлану в ложнице, и вышла во двор. Звезды уж гасли, небо с краю занималось голубым светом, а мороз крепкий звенел, будто колокол на часовне скита.

Боярышня остановилась опричь рябины тонкой, обхватила ствол, прижалась бледной щекой к заледеневшей коре. Стояла, разумея, что с таким врагом ей не тягаться. Ни стрелой его не проймешь, ни грозным окриком, ни суровым взглядом. Все токмо в руках божьих и ничьих боле. Но себя не сдержала, да и уперлась взглядом в светлеющие небеса.

– Почто? Ответь мне! – взвилась. – Его-то за что?! Ежели надобна тебе еще одна душа, так мою возьми! Лавр и жизни не видал, а которую видал, так почитай вся паскудная! – воевала, как умела за брата.

Ответом тишина, да одинокая, тоскливая, хоть вой. Она и взвыла, обхватила рябину