В тот миг показался Савелий верхом на смирной кобыле: мужик крепкий, ратник дюжий, но едва ли не самого скверного нрава из всех, кого Власий помнил.

– Поспешай! – прокричал боярич и вывел Чубарого за ворота.

Так и гнал людей почитай без продыху. На четвертый день с рассветом были у скита. Домок Еленкин показался в снежной хмари, увиделся Власию черным пятном, с того боярич и вовсе покрылся холодным потом. Беду почуял.

К крыльцу подлетел первым, увидал, как дверь распахнулась и на пороге показалась Елена. Влас и навовсе разум обронил! Соскочил с Чубки, бросился к бледной своей Рябинке.

– Елена, что?!

Она покачнулась, будто тростинка тронутая ветром, и пошла к нему.

– Влас…Влас… – уронила голову ему на грудь, крепко ухватилась за ворот шубы. – Лавруша…Лавруша отходит…

Власий обнял боярышню, прижал к себе, а потом обхватил за плечи и повел в дом. Услыхал только, как за спиной по сеням забухали тяжелые сапоги ближников.

– Ероха, сей миг Савку сюда! Проха, людей в ратную избу, – говорил, а Елены из руки не выпускал. Она и не рвалась, будто замерла, заледенела, обернулась камнем.

Ближников словно ветром сдуло, а уж потом скрипнула дверца гридни, показались дядька Петр и Терентий Зотов.

– Власка, да как ты…как тут-то? Не инако бог послал. Беда у нас. Боярич отходит. Уж сколь дён мается, а вот нынче совсем плох сделался, – Пётр ссутулился, будто старше стал.

Откуда-то сбоку показалась заплаканная Светлана, а за ней Ольга. Обе молчали, глаза опускали, вытирали мокрые от слез щеки рукавами.

– Ништо. Сейчас Савка придет, поглядит, – гладил Елену по теплым волосам. – Да что вы тут, совсем обезумели? Тетка Светлана, вели воды греть. Ольга, спроворь светец. Терентий, Пётр пойдите, Савку поторопите. Лешак этот без пинка и в мир иной не уйдет!

И зашевелились все, словно ветром свежим их овеяло. Захлопали двери, затопотали ноги по скрипучему полу.

– Елена, голубка моя, ну что ты, – утешал, прижимал к себе притихшую боярышню. – Тут я, тут. С тобой.

Все гладил по голове, по плечам, разумея, что не слышит его любая, не понимает слов. С того ухватил обеими руками милое личико ее, поднял к себе и заглянул в глаза дорогие. А в них ни слезинки, одно лишь только горе неизбывное, муть темная, беспросветная. И ведь до того смотрела тоскливо, хоть самому вой.

Сей миг вспомнил жену ратника, посеченного в бою. Та тоже не рыдала, когда весть получила о смерти мужа. Так и ходила, будто мертвая, пока стряпуха Ефимия не отхлестала по щекам вдовую. Та вздохнула раз-два, да и зарыдала, будто прорвался мешок с горюшком. А стряпуха все приговаривала:

– Эх ты, сердешная, как убивалась-то. Вон как горе-то глубоко взяло, аж слёз не дало. Ты поплачь, поплачь, горемычная. Легшее станет.

Стоял Власий, держал в руках Еленку, да не знал, то ли жалеть-целовать, то ли по щекам хлестать. Одно разумел – оставить ее такой никак неможно.

– Очнись! Очнись немедля! – встряхнул девушку крепенько. – Ты ли, Елена?! Каменеть не моги! А ну, голову подними сей миг! Ты брату нужна, так иди и помогай! Что руки-то повесила, что смотришь щенём писклявым?! – и еще раз встряхнул, да так сильно, что Еленкина голова дернулась, да упало на пол боярское очелье.

Она моргнула раз-другой, сжала кулаки и что есть силы ударила ими по груди Власовой.

– Орать?! – вмиг в себя пришла, высверкнула очами синими. – Медведина косматая! Ты где был?!

Власий только и успел, что рот открыть, а вот слова молвить не смог: в сенях показались Савка Дикой с Ерохой и оба дядьки. Еленка отпихнула рукой боярича и шагнула к огромадному ратнику.

– Ты Савка? – прошипела едва не змеей, взором таким одарила, что Савелий глаза выпучил и рот открыл. – Что встал? К бояричу ступай.

И вроде молвила тихо, а будто оглохли все: голос страшный, глаза блескучие, коса, словно хвост змеиный по груди вьется.

Савка, даром что нраву скверного, слова не сказал, да и пошагал покорно туда, куда указала Еленка. Все глаза пучил, да будто обезмолвел совсем. Дверь ложницы затворилась накрепко за ратным и боярской дочкой, а в сенях остались стоять и чесать макушки четыре дюжих мужика.

– Сильна… – прошептал Ероха, сдвигая шапку меховую со лба. – Власий, ты видал когда, чтоб Савка шел, куда послали, как теля слюнявый? Ить ни слова поперек… Аспид она. Аспид с косищей!

Власий, не глядя, выдал обидный подзатыльник ближнику, а оба поживших дядьки кивнули, мол, верно, боярышню оговаривать не моги.

Через миг показалась чернавка Агаша с горячим горшком в тряпице, следом за ней поспешали тетка Светлана и Ольга. Все взошли в ложницу, но и вышли скоро.

– Вон все! – кричал Савка. – Пошли отсель, кому сказано? Инако выпну! – а уж потом почтительно Елене. – И ты ступай, боярышня. Нечего тебе тут. Сделаю, сам все сделаю. Иди, Христа ради.

Елена на пороге замешкалась, видать, уходить не желала от братца болезного.

– Иди, не тревожься. Вели сала шмат принесть и золы миску, – Савка вроде уговаривал, с того Елена кивнула, вышла в сени и дверь за собой прикрыла.

Бровь изогнула, глядя на Агашу, а та мигом развернулась и убежала, видно поняла, что надобно хозяйке.

– Власий Захарович, прости, не приветила как должно, – Елена положила урядный поклон. – Умойся с дороги. Девчонка сведёт. Варя, где ты есть?!

Агашина дочка вскочила в сени, пошла сторожко в бояричу, ждать стала, когда тот за ней пошагает. А Власий и перечить не стал, повернулся и пошел. Уж у гридни малой нагнала его Рябинка. Слов говорить не стала, ухватила холодными пальцами его руку, прижала к губам.

– Спаси тя, Власушка, – и бросилась назад.

– Еленка, постой! – протянул к ней руку, словно удержать хотел, да и замер.

Таким-то взглядом еще не дарила сварливая. И надежда в нем, и свет неземной, и огонь невозможный. С того Влас забыл дышать, залюбовался на окаянную. А она поклонилась в пол, да и ушла. Власий шапку с головы смахнул, дернул ворот поддоспешника, продышался.

– Не аспид она, а наказание