стали к разговору тому прислушиваться, а потому пришлось Еленке сойти с крыльца и двинуться за бояричем. Шли урядно: Власий впереди с Чубарым на поводу, а позади Елена. Едва вышли с подворья на дорогу, Влас остановился и заговорил:

– Елена, в гроб ты меня вгонишь. Вот чего трясешься, как заяц? Что, думаешь обижу? – и хотел подойти к ней ближе, но не стал пугать. – Так не смогу…Себе хуже сделаю, если тебе больно станет. Ай, не веришь?

– Если кому и верю, то токмо тебе, Влас, – удивила и голосом тихим, и ресницами опущенными. – А идти не хотела потому, что сказать мне нечего. Ты обо мне не думай плохого, но место мое опричь брата. Маленький он, боится. Я ведь его с младенчества нянчила. Вот бывало, заплачет он в люльке, а я к нему бегу. Не было сил терпеть, как пищал жалостно. Ведь спать не спал, пока я рядом не сяду. И сразу знал, что не нянька к нему пришла, а я. Власий, ведь разумею и без тебя, что долю свою сама себе тяжкой делаю, а инако не могу. Одна я у него, одна.

Влас про то знал, но как себя унять? Как переступить через себя и оставить ее – чудную, любую?

– Ты будто оправдываешься, Еленка. Ужель поехала бы со мной, коли не брат? – спросил, а у самого ладони заморозели.

– Нет, Влас, – покачала головой.

– Да что ты за человек такой, Елена?! – заметался опричь нее. – Ты толком скажи, противен тебе?!

Она помолчала, поправила плат теплый на голове, а потом молвила тихонько:

– Противен. Не люб. Езжай, Влас, забудь обо мне.

Власу-то вмиг поплохело. Но и почудились слезы в глазах синих.

– Складно врешь, Елена Ефимовна, – голос злой, звонкий. – Был бы немил, так ты бы сразу и сказала. Стоишь тут, про брата жалишься. Ладно, я слово твое услыхал, а уж теперь получай мое в ответ. Как и говорил, времени тебе до Крещения, а потом собирайся. А не соберешься, так увезу. Все на том. И запомни, мне врать не моги. Угадаю. Я тебя всегда угадаю, Еленка.

– Власий, ты не услыхал что ли? Тебе в ухо кричать? – Елена голову подняла, на него уставилась и жгла взглядом. – Сказала, не пойду!

– Пойдешь. Еще как пойдешь. Сама потом спасибо скажешь! Еще и полюбишь. А как виниться будешь, я уж так и быть, прощу тебе дурость твою, – хорохорился, а самому больно.

– Дурость? – взвилась. – Это я дурная? На себя глянь! Уж сколь раз сказала, не пойду за тебя, а ты и уразуметь не можешь!

– Уж поболе тебя разумею! – шапку натянул поглубже, на коня взошел. – Жди, вернусь вскоре.

И совсем было тронул коня, но остановился.

– Погоди, Елена, – полез за пазуху, вытянул Ладинца на суровой нитке да и подал сварливой. – Возьми и при себе носи. Дорог он мне, так ты уж постарайся, сбереги. Если слов не понимаешь, если врать удумала в святом месте, так может этот кругляш истуканский поможет? Сладим нето.

Она дернулась, но отказать не посмела. Взяла в горсть подарок: тяжеленький оберег простого металла.

– Елена, а если б я тут с тобой остался? – само с языка соскочило.

– Власий…ты что… – удивилась, по всему видно, крепенько: брови высоко вознесла. – Ты вон скольким нужен. Боярич, не абы кто. Виданное ли дело?

– Может, и нужен. А мне-то как, Елена? Ты мне нужна, не все.

Она и навовсе замолкла. Ресницами хлопала часто-часто, едва не взлетела. Влас хоть и о важном говорил, а улыбки не сдержал. Елена то приметила и напустилась:

– Ты мне голову морочишь?! Ах, ты… – задохнулась от злости.

А Власий и слушать не стал, наклонился с седла, подхватил сварливицу одной рукой и поцеловал куда придется. Пришлось прямехонько в румяную щеку. Отпустил-то сразу, а все потому, что разумом слегка тронулся и в тот краткий миг уж и подумал остаться опричь Елены и гори все синим пламенем.

– Еленка, запомни, не одна ты теперь. И не токмо Лавр у тебя есть, а еще и я, – говорить-то говорил, но мало разумел слова свои: засмотрелся на удивленную донельзя боярышню. – Ты давеча упрекала, что не помер я, так знай, я и мертвый к тебе явлюсь. И стребую с тебя за все. За маяту мою, да и за нелюбовь твою тоже сочтемся, Рябинка.

Она не ответила: стояла, будто застывшая, только румянцем ярким полыхала. Да не тем, что с морозца, а тем, что жжет изнутри огнем стыдливым.

– Чего ж молчишь? – не унимался, – слово хоть кинь. Взглядом ласковым подари. Или уж обругай…

Она и подарила взглядом, да таким, что Власий едва шапку с головы не уронил: блесткий, огневой и такой ясной синевы, что хоть улыбайся, хоть в голос рыдай. Ладинец, что отдал ей, зажала в кулачишке и к груди прислонила. В том Власию и почудилась надежда малая и посул.

– Добрый путь, Влас, – словно очнулась, поклонилась урядно. – Береги себя.

– Теперь уж точно сберегу, – ярил Чубарого, а тот вытанцовывал на дороге, будто сам красовался и хозяином бахвалился. – Так жди, Рябинка!

И пустил коня бодрой рысью догонять отрядец свой. А там уж приметил ухмылки ближников: Ероха бровями играл потешно, а Проха уготовился смеяться. Власий чуть очумевший от Еленкиного взгляда, даже и ругаться не стал. Вывел коня вперед всех и кинул в легкий бег.

Глава 20

– Власька, где носит тебя? – боярин Захар поднялся навстречу сыну с широкой лавки. – Вести скверные, сын. Да ладно, потом. Как там?

– Гладко, бать, – Власий крест положил, не глядя на красный угол, скинул волчью шубу прямо на пол большой гридни и ухватил чарку медовухи. – Морозит. Об чем вести?

Уселся на лавку, скинул подпояску и рассупонил теплый кафтан.

– Об Неське. Второго дня притёк в Сомово Терентий Зотов. Домок его пожгли. Неська к рукам землю прибирает. Терёха супротив встал, да не сдюжил. От его трех десятков токмо половина осталась. О Лавре ни слова, ни полслова. Народец Зотовский шепчется, что боярич давно