Я очень тосковала, читая эти письма. Мне так хотелось самой наблюдать за своим ребенком, видеть его, чувствовать рядом, а не узнавать о нем с чужих слов. А мои милые девочки? Как они изменились, должно быть! Как выросли! И почему я не взяла их с собой в Париж? Впрочем, я сама понимала, что они отнимали бы у меня слишком много времени. Я не смогла бы сделать столько визитов, побывать на стольких приемах, если бы у меня на руках были эти своенравные непоседы.

Словом, мне очень хотелось вернуться в Бретань. Это желание усиливалось с каждым днем, превратившись наконец, в настоящую страсть. Я не хотела больше ничего. Только этого.

3

Я часто виделась с Талейраном – через каждые два-три дня, лучше узнавала его и, пожалуй, начинала верить, что то, что он говорил мне о дружбе, – правда. Он был на первый взгляд не самый приятный человек: без сомнения, обходительный и обворожительный, но в то же время хитрый, проницательный, циничный, беспринципный. Вернее, его принципом стала именно беспринципность. Казалось, он ничего не делает без умысла. Остряки, наблюдая за ним, говорили, что, когда Талейран умрет, все спросят: «Интересно, для чего ему это понадобилось?» Он не брезговал ни взятками, ни предательством – правда, перед самим актом измены предпочитал различными приемами дать понять предаваемому, каким образом собирается поступить…

Уж мне-то было хорошо известно, как в 1789 году негодовал несчастный король Людовик, узнав, что епископ Отенский, которому он в свое время оказал доверие и, собственно, возвел в епископский сан, теперь примкнул в Учредительном собрании к революционерам, предав и своего покровителя, и церковь, которая так щедро снабжала его деньгами. «Подумать только, сударыни! – восклицал король в семейном кругу. – Ведь это тот самый молодой прелат, о любовной жизни которого ходило столько сплетен. У него была официальная любовница, графиня де Флао, с которой он жил открыто, и незаконный сын от нее. Меня уговаривали не давать ему столь высокого сана. Против него высказывались самые уважаемые духовные лица… Но я проявил снисходительность и со словами «это его исправит» сделал господина Талейрана епископом. Себе на беду, как выяснилось!»

С другой стороны, сам Талейран, когда ему напоминали об этом, только пожимал плечами и говорил, что даже его блестящий ум не в силах был остановить перемен, накатывавшихся на Францию, и спасти Старый порядок.

Кроме того, с его слов я знала, как тягостен был для него сам выбор сутаны как жизненного предназначения. Рожденный для государственного поприща, старший сын в семье, он из-за невнимания кормилицы и равнодушия матери в детстве неизлечимо повредил ногу.

Увечье закрыло для него все пути, кроме одного – стези аббата. Женщины, которых он так любил, светская жизнь, в которой он умел блистать как никто, высоты политики, о которых он грезил с юности, – все отныне было для него недоступно в открытую. Став церковником вынужденно, он скрыто боролся с этой насмешкой судьбы, потому что не в силах быть вести жизнь, для которой не чувствовал себя предназначенным. Революция дала ему шанс законно – по крайней мере, в соответствии с новыми законами – покончить с этим кошмаром и отказаться от сана. Уже очень давно бывший епископ Отенский не носил духовных одежд и вел вполне светскую жизнь, вспоминая о тех временах, когда ему доводилось притворяться святым отцом, с содроганием.

Нынче его обожали женщины. Даже те, с которыми он давно расстался и изменил им, становились навсегда его восторженными почитательницами. Настоящий сибарит, с неотразимыми манерами вельможи Старого порядка, галантный, остроумный, умеющий тонко льстить и столь же тонко высмеивать, он кружил головы многим аристократкам, а уж о новоявленных буржуазных светских дамах и говорить нечего. Он был необыкновенно умен и проницателен. Он понимал лучше всех, куда дует ветер и за кем в данный момент следует идти. И, что странно для карьериста и взяточника, он обладал чувством собственного достоинства и ни перед кем не заискивал. Он умел убеждать. У него были друзья, и те, с кем он дружил, никогда не имели оснований на него жаловаться. Пожалуй, дружба с ним означала немного и влюбленность. Он и мне порой кружил голову, и я не могла в этом не признаться.

Но сейчас, весной 1798 года, он переживал трудные дни. Он не так давно получил должность министра иностранных дел, и в третий раз в жизни ему приходилось начинать все сначала. Он снова должен был зарабатывать доверие – на сей раз Директории. Это давалось ему туго: он льстил Баррасу, но не мог преодолеть антипатии Ребеля и подозрительности, с которой относились к нему остальные члены Директории. Им нужен был его ум, но к нему они не могли привыкнуть. Даже возглавив «синее» министерство, он в чем-то оставался белым, и они это чувствовали.

С помощью Бонапарта, как я понимала, Талейран надеялся вновь начать восхождение наверх. Но Бонапарт отплыл в Египет, и бывший епископ Отенский снова остался один на один с враждебными ему директорами, зная, что в случае очередной перетасовки в правительстве легко может потерять свой пост.

Я опасалась просить его о чем–либо. Все-таки он и так безмерно помог мне, можно сказать, спас. Ему однажды удалось уговорить Барраса встретиться со мной, но встреча сорвалась, и об еще одной попытке я просить не осмеливалась, зная, как много у Талейрана своих собственных проблем. Я полагалась на угрозы, высказанные мною Клавьеру, но Талейрану ничего об этом не рассказывала. Мне было достаточно просто видеться с ним, гулять в Люксембургском саду, получать приглашения в его дом. Я беседовала с ним, и после этих бесед мне всегда казалось, что я побывала в старом Версале.

Я рассказала ему, что Дени Брюман просил руки Авроры, а потом спросила:

– Господин де Талейран, вы слышали что-нибудь о затруднениях, постигших эту семью?

Мы были в уютном уголке Люксембургского сада, неподалеку от дворца. Талейран прохаживался взад-вперед, опираясь на трость с золотым набалдашником, а я сидела на скамейке, наслаждаясь теплом и солнечными лучами, льющимися сквозь листву. Все вокруг пропахло цветущей черемухой, ее ароматные цветы белым туманом стелились над лужайками.

Талейран остановился, пристально глядя на меня.

– Вы полагаете, я интересуюсь этим?

– Я полагаю, вы интересуетесь всем. Вы знаете все, господин де Талейран. Так неужели вы ничего не слышали о Брюманах?

– Я слышал, что Жак Брюман изрядно погорел на лицензиях, данных ему Директорией. Он потерял, пожалуй, половину состояния.

– Каким образом погорел?

– Его лишили лицензий, моя дорогая, стало быть, лишили того, на чем нынче все богатеют. Кроме того, начато расследование его деятельности, и он вынужден откупаться от правосудия.

– А почему его лишили лицензий?

– Потому что эти лицензии пожелал забрать себе Клавьер. И натравить Директорию на Брюмана тоже, я думаю, пожелал он. Клавьер и Баррас – большие друзья. Они кормят друг друга. Баррас дает Клавьеру преференции в поставках, Клавьер делится с Баррасом заработками.

Я задумалась. Без сомнения, почти полное разорение Брюмана было делом рук Клавьера. Он не может отомстить мне, поэтому мстит Валентине.