Но он не звал. Поль Алэн тоже был против этого. Филипп, видите ли, должен понять, что он француз… Такой патриотизм за мой счет вызывал у меня бешенство. Почему именно на меня возложена обязанность позаботиться о французском воспитании Филиппа? Если для семейства дю Шатлэ это так важно, почему мужская часть этого семейства делает все, чтобы в этом воспитании не иметь возможности участвовать?

      Словом, я начинала злиться, и мне хотелось поскорее уехать из Парижа. Возможно, в Бретани я почувствую себя спокойнее. Париж только усугублял те мои мысли, которых я и так боялась.

В Е Ч Е Р В Р Е Н С И

1

19 мая 1798 года ранним солнечным утром армада французских кораблей – больших линейных во главе с флагманом «Орион», фрегатов, корветов, бригов – снялась с рейда Тулонского порта и двинулась на восток. На корабле было тридцать восемь тысяч отборных солдат, артиллерия, снаряды, лошади, книги. Прославленные учёные – Монж, Бертолле, Конте, Доломье – сопровождали эту таинственную экспедицию.

      При выходе в море огромной, перегруженный флагман «Орион» задел дно. Многим показалось это недобрым знаком.

      Так началось предприятие, будоражившее всю Европу ещё за несколько месяцев до этого.

      Никто толком не знал, куда направляется эта армада. Некоторые утверждали, что её целью является завоевание Сицилии или Мальты. В начале мая возникли слухи, будто экспедиция, пройдя Гибралтарский пролив, повернёт на запад, к Англии. Но особенно настойчиво муссировалась версия о желании Бонапарта победить Англию не на берегах Темзы, а на берегах Нила, – словом, утверждалось, что речь идёт о захвате Египта.

      Истина была известна лишь узкому кругу лиц. Но зато многие видели крайнюю авантюристичность задуманного предприятия. Куда бы Бонапарт ни отправлялся – в Англию или в Египет, все были против него. Англия господствовала на море, и соперничать с ней где-либо ещё, кроме суши, – это значило вести сумасбродную игру, и даже успех не мог бы оправдать жертв, которые она за собой повлечёт.

      Спокойствием было для Бонапарта мучением, и он говорил об этом в открытую. Он полагал, что его предыдущие победы не могут побудить людей восхищаться им постоянно; для усиления славы надобно совершить ещё что-то необычное. «Если я останусь в Париже надолго, – говорил он друзьям, – всё потеряно. В этом великом Вавилоне одна слава затмевает другую: достаточно было бы увидеть меня три раза в театре, как на меня перестали бы смотреть».

      Кроме этого, за время пребывания в Париже Бонапарт достиг такой степени напряжённости в отношениях с директорами, что дальше так продолжаться не могло. Когда во время одной из стычек он прибегнул к самому сильному, давно испытанному средству воздействия – пригрозил своей отставкой, – директор Ребель не дал ему даже договорить до конца:

– Не теряйте времени, генерал. Вот вам перо и бумага. Директория ожидает ваше заявление.

      Бонапарт не стал писать заявление об отставке. Но его конфликт с правительством зашёл в тупик. Исход борьбы оставался ничейным. И генералу было ясно, что бездействие приведёт его к проигрышу партии.

      Надо было воевать. Экспедиция во главе с Бонапартом отплыла из Тулона, и многие недели после этого о ней не было никаких известий.

Все прочие события были как-то затенены этой авантюрой. В полнейшем спокойствии были проведены очередные выборы в Совет, а потом – при таком же равнодушии французов – уже ставшая традиционной кассация выборов, вследствие чего было достигнуто послушное большинство в органах законодательной власти. Никто даже не протестовал. Все с каким-то усталым презрением наблюдали, как Директория во главе с Баррасом делает ещё один шаг к полной диктатуре. Директоры уже сделали так много невероятного и бесстыдного, что удивить кого-либо очередным фокусом было трудно.

Баррас забирал в свои руки все больше власти, все большие суммы государственных денег пускал по ветру, приобретал все больше врагов – но, какую бы наглость он ни проявлял, это уже никого всерьез не задевало: все инстинктивно чувствовали, что режим исчерпал себя и что нужно лишь подождать, и он падет сам, без всяких вмешательств, потому что опираться отныне может лишь на самого себя. У нынешней власти не было абсолютно никаких сторонников; все пятеро директоров представляли в правительстве не какой-то слой населения, а исключительно самих себя.

      «Люди, которые не могут обеспечить выплату жалованья даже клеркам, не продержаться долго» – таково было всеобщее мнение. Правда, никто толком не представлял себе, что будет тогда, когда Директория падёт.

После всех неприятных событий, имевших место в конце марта, я круто переменила образ жизни. Я больше не разъезжала по Парижу, не посещала буржуазок и отвергала все приглашения. Если кто-либо приезжал ко мне, я сказывалась больной и не принимала. Упрямо придерживаясь такой тактики, я достигла того, что недели через две растеряла всех своих «друзей». Буржуа забыли обо мне и больше меня не беспокоили.

      Я добивалась этого, чтобы немного укротить тот вихрь сплетен, что взвился вокруг моего имени вследствие смерти Флоры де Кризанж и моего последующего обвинения, напечатанного во многих газетах. Казалось бы, авантюра Клавьера была непродолжительной, всего каких-то три дня, но я пришла в ужас, когда обнаружила, сколько небылиц насочиняли журналисты. Похоже, Клавьер не скупился на россказни и нарочно повсюду болтал о нашей связи.

Он предал гласности всё: наши встречи в тюрьме, наши отношения, даже то, что я ждала ребёнка. Даже если бы он говорил правду, это было бы крайне вредно для меня и крайне низко с его стороны, но к правде он присоединил столько выдумок, что я оказалась в свете его рассказов женщиной весьма непривлекательного поведения и прямо-таки бешеного темперамента, фанатичной роялисткой, врагом нынешнего режима, а особенно тех людей, что раньше назывались «бывшими», а нынче приняли Республику. Таким образом, моя ненависть к Флоре была якобы личной и политической, а сама я, дескать, разрывалась между самыми различными страстями: обидой, любовью и ненавистью. Эти страсти будто бы и привели меня к преступлению.

      Весь это бред, конечно же, был очень скоро опровергнут, но краткие сообщения об опровержении не могли погасить тот скандал, который раньше Клавьер так старательно разжигал. Тут уж исходили из того, что «дыма без огня не бывает» и что раз уж обо мне написали в таком духе, стало быть, для этого были какие-то основания. Бороться с этим мнением я не хотела. Я просто порвала все связи с нынешним светом. Исключение было сделано лишь для Талейрана, к которому я продолжала чувствовать симпатию и благодарность и который всё больше меня очаровывал.

      И всё-таки после того скандала я хотела лишь одного: поскорее закончить все дела в Париже у ехать в Бретань – так, чтобы по возможности никогда в столицу не возвращаться.

2

Был чудесный майский полдень, и я, высунувшись из окна, с наслаждением вдыхала сладкий аромат цветущей сирени, когда Эжени, тихо подойдя ко мне, произнесла: