детей, а она не станет их игнорировать. Она останется здесь, с ними, сохранит семью, но иногда будет тайно ускользать в свою другую жизнь. Там она женщина, здесь – мать, это две половины, составляющие целое. В ее ситуации это вполне естественное решение.

Если бы Эйтан Розенфельд не бросил ее в юности, она бы жила с ним по сей день, с ним и с их детьми, и ее жизнь была бы цельной. Но сложилось иначе, и теперь в мире есть три человека, за которых она в ответе, и выполнит свой долг, если они будут уважать ее потребности, ее чувства, ее верность себе – девочке, которой она была, и женщине, которой стала.

– Почему ты так на меня смотришь? – спросил он.

Она изобразила недоумение:

– Я? Как это «так»?

– Как будто ты видишь меня в первый раз, – ответил он. – Или в последний. В чем дело?

Она смущенно раскашлялась.

– Я умираю от этого гриппа, Муки, так что это, может быть, действительно последний раз. Каждую эпидемию от гриппа кто-нибудь умирает. – Она попыталась превратить его слова в шутку, смазать это точное попадание.

– Обычно умирают старики, – ответил он со странной серьезностью, и она поспешно ответила:

– Я уже достаточно старая.

Чем больше он будет думать о ней в этом аспекте, тем меньше будет ее подозревать и, возможно, испытывать к ней меньше влечения.

Не потому ли он все еще торчит в дверях? Думает, раз она все равно лежит беспомощная в постели, то позволит ему улечься рядом? Секс с ним показался ей чем-то извращенным, словно с собственным сыном. На этом ее терпение лопнуло, и она прошептала:

– Я хочу спать.

– Ты же еще не съела суп, который я тебе принес! – возразил он.

– Меня что-то замутило, – вздохнула она. – Может быть, попозже… – И добавила ему вслед, чтобы не оставалось сомнений: – Закрой дверь! Спокойной ночи!

И постаралась скрыть улыбку, непроизвольную, как у довольного младенца.

Пожалуй, ей уже нравится эта болезнь. Как хорошо, что ее так продуло от кондиционера в морге! Болезнь обеспечила ей отдых, уединение, свободу – все, что нужно неверной жене. К сожалению, это словечко, сорвавшись с языка Шулы, до сих пор гуляло по дому, а Ирис в очередной раз изумлялась собственной изобретательности и творческой фантазии, которая оттачивалась с каждой минутой. Можно подумать, она с детства готовилась стать изменницей, женщиной с тайной. Не открыть ли курсы для изменников, хихикнула она. Учить мужей и жен, как ходить налево, не возбуждая подозрений. Начать, естественно, с родителей учащихся, а потом слух распространится по всей стране, и от клиентов отбоя не будет.

Собственные успехи на этом поприще поражали ее самое. На следующее утро Эйтан явился снова и, хотя это был не день уборки, Ирис, наученная опытом, привела его в комнату, заперлась изнутри и на постели собственной дочери пережила чудеснейшую из их встреч. Ее похудевшее тело стало телом той прежней девушки, и одновременно пробудилась та душа – цельная, страстная. Ей казалось, что, едва насытившись, она снова почувствует жажду.

– Не уходи, останься со мной!

Но у него было мало времени: его ждут пациенты, он постарается прийти завтра.

Но на следующий день ему прийти не удалось, и она металась в постели от тоски. Он был необходим ее телу, как теплая куртка зимой или прохладный ветерок в летнюю жару. Неужели она ему уже наскучила? Второй раз ей этого не пережить. Но на следующий день он пришел рано, через какие-нибудь несколько минут после ухода Микки и Омера. От него пахло свежестью, глаза сияли.

– Дня не могу прожить без тебя, я впал в полную зависимость, – шепнул он, и она с радостью призналась:

– Я тоже еле пережила вчерашний день.

Она закрыла дверь, сняла с него одежду и повесила ее на спинку стула Альмы, у стола, где дочь готовила уроки, рядом с пустым аквариумом. И ласкала его тело каждой частичкой себя. Что в нем такое есть, в этом теле, что возбуждает в ней такой голод? Худое и отзывчивое, оно заставляло ее плакать от наслаждения, смеяться от боли, оно непрерывно разговаривало с ней, требовало ее целиком и полностью, до последних фибр ее души, до сладких спазмов страсти. За ними пристально наблюдали голые стены, на которых остались только прямоугольники от когда-то висевших на них картинок, которые росли вместе с Альмой: сперва семейные снимки, потом ее рисунки, потом постеры со звездами любимых сериалов.

– Эта комната похожа на твою прежнюю, – сказал он. – У тебя тоже была кровать, слишком большая для одного и слишком маленькая для двоих. Мы тогда говорили, что твоя мать должна поменяться с нами, потому что она всегда спит одна. Что с ней? Она еще жива? – спросил он.

Он ничего не спрашивал про Альму, несмотря на то, что лежал в ее постели. Ирис тоже отгоняла тревожные мысли о дочери.

Не теперь, когда он здесь, уговаривала она себя, и не сразу после его ухода, когда можно думать о нем, восстанавливая в памяти каждый миг, чтобы еще умножить свое счастье от того, что Эйтан так чудесно вернулся в ее жизнь. И не во второй половине дня, когда Микки возвращается с работы и с ним надо быть поласковее. И не когда Омер приходит из школы, усаживается напротив с полной тарелкой и начинает с ней болтать, – в отличие от Альмы, он обожал делиться с матерью своими проблемами, и как раз сейчас не знал, как поделикатнее дать понять подружке, что ему нужна несколько большая степень свободы. И не когда она через силу отвечает на десятки имейлов, в основном перебрасывая их своей заместительнице, ее молодой протеже, все еще полной энтузиазма и благодарной за любые знаки доверия со стороны директора.

Эйтан окинул взглядом комнату:

– Ты в одиночке, потому что болеешь?

– Нет, потому что он храпит.

Эйтан с облегчением рассмеялся.

До сих пор он спрашивал мало, и она мало рассказывала – не говорила даже о своем нервном срыве, после того, как он ее прогнал. Ей казалось жалко тратить время на то, что она знала и так, важнее было узнать что-то новое о нем, да и просто быть с ним, постигать его нынешнего. Потому что теперь она влюбилась в него, еще не поняв, кем он стал: чувство, как в юности, заполнило ее всю целиком, не оставив места ни для чего другого.

Правда, в те давние годы все было наоборот: сначала она узнала его, а только потом влюбилась. Даже