была ясна каждому слушателю, ее не слишком увлекал.

– Твоя еда противная, я хочу мамину еду! – слышала она хныканье Омера и сердитые ответы Микки:

– Ну так и не ешь, никто тебя не заставляет!

Впрочем, отец тут же спохватывался и пытался успокоить сына:

– Мы все хотим, чтобы мама скорее поправлялась, мой милый, в такой период нужно идти на уступки.

Что касается Альмы, то она как раз шла на уступки: вдали от глаз обеспокоенной матери она уплетала за обе щеки странную стряпню Микки, который любил неожиданные сочетания продуктов. Мог, например, сварить макароны вместе с остатками супа и вчерашним рисом – так, по крайней мере, следовало из восторженных реплик, доносившихся из кухни. Каждый вечер Ирис слушала эту радиопостановку, узнавая сюжетные ходы, анализируя события, но какое-то новое безразличие, словно занавес пошлости, отделило ее от действующих лиц. Может быть, любая система, если выпасть из нее и взглянуть со стороны, выглядит пошлой и безвкусной? Возможно, лишь ощущение глубокой и безусловной сопричастности заставляет нас вовлекаться в чужую жизнь, боготворить крошечного младенца, отдаваться партнеру? Ведь стоит внешней силе разорвать эту связь, все сразу же лишается смысла.

После ужина и душа Омер и Альма заходили в спальню пожелать маме спокойной ночи. Она пыталась сосредоточиться на их рассказах и всегда старательно улыбалась им, даже если ей было мучительно больно. При них она никогда не плакала, сдерживалась, чтобы не напрягать их, но на самом деле в те тяжелые месяцы предпочитала одиночество: ей мешало любое человеческое присутствие, а тем более присутствие детей. В больнице было куда спокойнее, и после третьей, и последней, операции Ирис буквально умоляла, чтобы ее оставили там еще на несколько дней. Тогда к ней даже вызвали клинического психиатра, чтобы разузнать, все ли у нее в порядке дома. Откровенничать с ним она не стала, просто попросила:

– Никаких проблем дома нет, просто мне здесь удобнее.

– Вы слишком много от них скрываете, – сказал психиатр с английским акцентом. – Покажите близким, что вам тяжело, и дайте им шанс вам помочь.

– Это противоречит моему мировоззрению, – высокомерно отрезала Ирис, непроизвольно воспроизведя его выговор.

Неудивительно, что больше он к ней не приходил.

Разве она не давала Микки шанса ей помочь? Он ведь только и делал, что ей помогал, когда она не могла вставать и полностью зависела от него, как зависела от матери во время того срыва. Не из-за этой ли привычки к беспомощности ее так нервировало присутствие детей? И Микки старался, но его кофе был всегда холодным, а еда странной, да и сам он был холодный и странный. Вот и сейчас он открыл дверь, с суповой миской в руке, и в комнату ворвался мучительный сноп света.

– Ты тут? – спросил он с улыбкой, продолжая прихлебывать свой суп. Похоже, настроение у него хорошее – может быть, ему удалось обыграть в шахматы неизвестного соперника? – Шула, похоже, влюблена, она высыпала в суп целый стакан соли. Кому вообще нужен суп в такую жару? – ворчал он по-прежнему с глуповатой улыбкой. Ирис смотрела на него сквозь полуопущенные веки.

Он до сих пор не поинтересовался ее здоровьем, не заметил, что она больна, он озабочен только вкусовыми ощущениями у себя во рту, убежден, что если это занимает его, то увлекательно для всех. Он заговорил, даже не зная, спит она или проснулась. Не потому ли она и выбрала его? Ей с самого начала было что скрывать – не поэтому ли она предпочла мужчину со столь слаборазвитой способностью замечать ближнего своего?

– Микки, я плохо себя чувствую, – сказала она, открыв один глаз.

Стоя против света, льющегося из коридора, он казался безликим, лишенным индивидуальности.

– Снова боль? – спросил он.

Ирис на мгновение испугалась, но его вопрос абсолютно невинен.

– Нет, я простыла в Тель-Авиве, наверное, продуло под кондиционером. У меня температура.

– Что ты там вообще делала? – буркнул он.

Не успев переговорить с Дафной, она попыталась отделаться общей фразой:

– Дафна попросила меня пойти с ней на одну встречу… Пожалуйста, принеси мне немножко супа.

План пока что срабатывал. Микки явно обрадовался, что разговор вернулся к изначально занимавшей его теме, и снова проворчал:

– Суп в такую жару?

– Наверное, потому что я болею. Принесешь мне тоже? Я с утра ничего не ела.

Он отправился на кухню, и она вздохнула с облегчением. Он в принципе существо подозрительное, но слишком сосредоточен на себе, чтобы действовать на основании своих подозрений или хотя бы их анализировать. Это слишком утомительно, и ему лень. Удобнее вернуться к своим делам, к своим шахматам. Он не заметил, что телефон у нее в постели. Он даже до сих пор не обратил внимания ни на новый цвет ее волос, ни на царапины на лице. Он не имеет привычки ее рассматривать, но на всякий случай лучше оставаться в темноте, и поэтому, когда он вернулся с миской супа, она поспешно попросила его не зажигать свет.

– Глаза болят, – шепотом пожаловалась она, изумляясь сама себе. – Надо же, и голос пропал.

Словно вся ложь, которую столько лет скармливали ей ученики, а иногда и их учителя, отложилась в памяти, и теперь полностью к ее услугам.

– Можешь идти к своему компьютеру, мне все равно трудно разговаривать, – добавила она, милостиво обозначив этим словом то, что обычно именовала «твои дурацкие шахматы».

Он нерешительно застыл между кроватью и дверью, удивленный неожиданно предоставленной ему свободой: а вдруг это ловушка, которая будет записана ему в дебет и отзовется в будущем?

Подумав, он рыцарственно возразил:

– С какой стати? Не пойду я играть, когда тебе так плохо. Посижу тут с тобой.

Она вздохнула. Многолетние раздоры из-за его шахмат теперь казались совершенно бессмысленными. Чего она от него хотела? Ведь он все равно не мог дать ей того, что было ей так необходимо, даже если бы не отходил от нее ни на шаг. На какой-то миг ей стало жалко его, этакого недотепу. В сущности, он тоже ее ребенок, ее первенец, неуклюжий сынок-переросток, который, в отличие он других детей, не покинет родительский дом, даже если вырастет. Как она могла подозревать его в измене? Дафна права: это на него не похоже. Он простодушный, честный, он ни в чем не виноват, просто ей его недостаточно, просто он не Эйтан, а раз так, она будет и дальше заботиться о нем, как об Оме-ре, а свои чувства оставит при себе, как подобает матери. У матери есть полное право влюбиться, если она из-за этого не игнорирует и не запускает своих