Джейсона, который, когда я начинала кашлять, порой как будто впадал в прострацию. Он превращался в счетную машину, спрятанную в человеческом теле, и я понимала, что он судорожно подсчитывает процентное содержание кислорода в воздухе, концентрацию пыли и пыльцы, а также количество времени, которое уйдет на дорогу до ближайшей больницы.

Я такого поведения на дух не переносила, потому что в эти моменты он напоминал мне, что я больна.

Бывало, он бормотал себе под нос, чертил какие-то схемы, которые даже не собирался мне показывать, или обдумывал какие-то вещи, которые отказывался со мной обсуждать.

Так что, Аза, он не был совершенен. Отнюдь. Думая о нем, ты подсознательно пытаешься превратить его в кого-то, кем он никогда не являлся. И не важно, что, впервые увидев его (когда он пришел на твой праздник в костюме аллигатора), ты подумала: о господи, ну наконец-то – кто-то похожий на меня.

Но он не похож на меня.

Он человек.

Ну все, достаточно.

Замолчи, разум. Лучше замолчи.

Из глубин корабля доносится жуткий голос той невидимой птицы.

Нет, поет она. Оставь меня или убей.

Кару – так зовут эту призрачную птицу – срывается на крик, от которого у меня идут мурашки по коже, после чего снова начинает петь, но песня его скорее похожа на вопль отчаяния. Никто не обращает на него внимания. Все ведут себя так, будто ничего не слышат.

Я тоже пытаюсь его не слушать, но вдруг во мне пробуждаются обрывочные, едва уловимые воспоминания.

Кто-то склоняется над моей колыбелью.

На короткий миг я вижу свою собственную малюсенькую ручонку в чьей-то руке в черной перчатке.

И на этом воспоминание, длившееся не дольше, чем судорожный вдох, обрывается.

Убей меня, кричит призрачная птица. Разбитое сердце. Разорванные нити.

Я вздрагиваю – на этот раз от того, что Дай дергает меня за плечо.

– Не работаешь – так отойди, – говорит он. – Я из-за тебя не могу достать сети.

– Ты это слышал?

– Что?

– Птицу?

– Нет, – говорит он, склонив голову набок.

Что это было за воспоминание? Я тяну его за рукав.

– У меня вопрос. Магонские младенцы. Что они из себя представляют?

– Они? – говорит он. – Ты хотела сказать «мы»? Мы вылупляемся из яиц. А еще мы гораздо умнее новорожденных утопленников. – Он расправляет плечи и выпячивает грудь. – Я вот, например, прекрасно помню, как вылупился.

Он, видимо, хотел вызвать во мне восхищение, но я не собираюсь потакать его тщеславию.

– А что это за птица? Та, которая кричала?

– Призрак, – сухо говорит он.

– Она канур?

– Это уже два вопроса, – ворчит он. – Или четыре – смотря, как считать.

– Дай, ну пожалуйста.

– Просто… – сердито шипит он, оглядываясь по сторонам и уводя меня подальше от членов экипажа, находящихся поблизости. – Просто забудь о ней. Твое появление на борту ее встревожило.

Немного поразмыслив, я говорю:

– Но если она действительно умерла и стала призраком, то чем же она была раньше?

Дай нетерпеливо вздыхает, раздраженный моим невежеством.

– Птицей сердца.

– А что такое «птица сердца»?

– Птицы сердца особенные, – отвечает он после минутного молчания. – Но эта давно сломалась. Не бойся, она не опасна. Она погибла, а ее скорбь осталась. Видимо, поэтому она никак не хочет покидать корабль.

– А ты уверен, что она не…

– Аза, если бы она была настоящей, я бы хоть раз ее да увидел. Не думай о ней. Это просто старые печали громко напоминают о себе. Порванные узы – дело серьезное. Иногда даже смерть не дарует покой. А теперь покорми-ка парус.

Он дает мне небольшую сеть и указывает на крупных мотыльков, хлопающих крыльями у зажженных ламп.

Наловив мотыльков, я подношу летучей мыши ее трепыхающийся обед. Мы долго смотрим друг на друга. Ее усталые глаза похожи на вулканическое стекло. Они глядят на меня… с добротой?

Тихо, так, что слышно лишь мне одной, она поет:

Найди ее. Найди птицу сердца.

Всю ночь я ворочаюсь в гамаке и мне снятся кошмары, в которых меня похищают, я теряюсь и теряю все, что имею, а жуткая песня той таинственной птицы снова и снова звучит у меня в ушах.

Сгущаются сумерки. Мы с Даем стоим на вахте и всматриваемся в небо. Вокруг ни души, лишь темнеющая пустота.

Я думаю о морских байках, которые слышала от членов экипажа. Мне редко удается что-либо у них выудить; они постоянно шепчутся друг с другом, то и дело оглядываясь по сторонам. Но некоторые истории доходят и до моих ушей.

Они разговаривают о воздушных кракенах и кораблях-призраках. Они едва слышно бормочут об эпифитах – волшебных растениях, способных жить в воздухе. Раньше их было так много, что они затрудняли движение магонских кораблей. В небе росли целые поля эпифитов. Иногда крылья прикованных к мачтам летучих мышей запутывались в их корнях, и если выбивавшимся из сил рострам не удавалось освободить парус, судно неминуемо падало.

По большей части эти рассказы скорее напоминают легенды, но кое-что в них пугающе правдоподобно. Неудивительно, что я начала с опаской оглядываться назад и, перегнувшись через борт, подолгу смотреть вниз. Если верить команде, здесь кругом опасность.

– Да что со мной такое? – говорю я вполголоса, оторвав наконец взгляд от темного неба. – Ничего там нет.

– Там есть все, – говорит Дай. Он расхаживает из стороны в сторону, а я в нерешительности стою на правом борту. Невзирая на холод, рубашку он не надел – ему нравится действовать мне на нервы. Его канур, самочка по имени Свилкен, то прячется у него в груди, то вылетает наружу, выводя трели и переговариваясь с другими канурами, которые живут в клетке на мачте.

Как бы я ни старалась не обращать на него внимания, его руки и плечи то и дело оказываются в поле моего зрения, пока он лазает по вантам или ходит кругами по палубе. Магонцы народ не стеснительный, а еще они, похоже, никогда не мерзнут. Я этого полезного свойства лишена: по-видимому, годы, проведенные в мягком поднебесном климате, нарушили мою способность к терморегуляции. Поэтому разгуливать без рубашки мне не стоит.

Кроме того, я же Аза с земли. Чтобы я показалась перед всеми в таком виде? Да никогда в жизни!

Если мои подсчеты верны, я нахожусь на борту «Амины Пеннарум» почти месяц. Я уже начинаю кое в чем разбираться и потихоньку вспоминать, что у меня есть голова на плечах, пусть даже я оказалась в незнакомом для себя мире. И поскольку мой голос до сих пор не прорезался, я стала больше полагаться на глаза и уши.