– Почему ты мне не написала мне про маму? – сказал я.

– А что я должна была написать? – подозрительно сказала она.

– Она больна? – сказал я.

– Она тебе сказала? – сказала она.

Я собрал пальцы в кулак и приложил его к голове.

– Это что? – сказала она.

– Опухоль? – сказал я.

– У мамы нет опухоли, – сказала она. – У нее сердце херовое. Кто тебе сказал про опухоль?

– Харрис, – сказал я.

– А, Харрис, изумительно, – сказала она.

Из дома донесся детский плач.

– Иди, – сказала Рени. – Поговорим в четверг. Но сначала.

Она взяла мою голову в руки и повернула так, чтобы я видел Райана в окне – тот разогревал бутылку в кухонной раковине.

– Похоже на побойщика? – сказала она.

– Нет, – сказал я.

И правда. Ничуть не было похоже.

– Господи боже, – сказал я. – Тут кто-нибудь говорит правду?

– Я, – сказала она. – Ты.

Я посмотрел на нее, и на мгновение мне показалось, что ей восемь, а мне десять и мы прячемся в собачей будке, а мама, папа и тетушка Тони, пьяные, засирают двор.

– Майки, – сказала она. – Мне нужно знать, ты это сделал?

Я вырвал голову из ее рук, развернулся, пошел.

– Иди, посмотри на собственную жену, придурок! – крикнула она мне вслед. – Посмотри на собственных детей.

5

Мама стояла на газоне перед домом и орала на невысокого жирного чувака. Сзади маячил Харрис: он время от времени что-нибудь ударял или пинал, чтобы показать, какой он страшный, если его вывести из себя.

– Это мой сын! – сказала мама. – Он служил. Только вернулся домой. И вот как вы с нами поступаете.

– Я благодарен за вашу службу, – сказал мне человек.

Харрис пнул металлический бачок для мусора.

– Не могли бы вы ему сказать, чтобы он прекратил? – сказал человек.

– Он не может меня контролировать, когда я взбешен, – сказал Харри. – Никто не может.

– Вы думаете, мне это нравится? – сказал человек. – Она не платила аренду уже четыре месяца.

– Три, – сказала мама.

– Так вы поступаете с семьей героя? – сказал Харрис. – Он там сражается, а вы здесь оскорбляете его мать?

– Дружище, извините, я никого не оскорбляю, – сказал человек. – Это выселение. Если бы она заплатила, а я ее выселял, вот было бы оскорбление.

– А я работаю на бип-бипную церковь! – закричала мама.

Человек, хотя низенький и жирный, оказался невероятно смелым. Он вошел в дом и со скучающим выражением лица вынес телевизор, словно телевизор принадлежал ему и он предпочитал смотреть его во дворе.

– Нет, – сказал я.

– Я ценю вашу службу, – сказал он.

Я ухватил его за рубашку. К тому времени я поднаторел в таких делах: научился хватать людей за рубашки, заглядывать им в глаза, говорить без обиняков.

– Чей это дом? – сказал я.

– Мой, – сказал он.

Я завел ногу за него, толкнул, уронил на траву.

– Ты там повежливее, – сказал Харрис.

– Это и было вежливо, – сказал я и понес телевизор назад в дом.

6

Вечером приехал шериф с грузчиками, которые вынесли все из дома на газон.

Я заметил, как они приехали, и вышел через заднюю дверь, смотрел на это с Хай-стрит, сидел на охотничьем помосте на дереве за Нестонами.

Мама, обхватив голову руками, петляла вокруг своего хлама, сваленного в кучу. Это было одновременно мелодраматично и нет. Я что хочу сказать: когда мама сильно переживает, вот это у нее и получается мелодрама. Отчего, я думаю, происходящее перестает быть мелодрамой?

Со мной в последнее время что-то происходило: какой-нибудь новый план начинал воплощаться, затекая мне прямо в руки и ноги. Когда это случалось, я знал, что должен довериться себе. Лицо у меня начинало гореть, и я чувствовал себя типа давай, давай, давай.

По большей части мне это шло на пользу.

Теперь план, который стекал мне в руки-ноги: схватить маму, затолкать в дом, посадить, загнать в дом Харриса, посадить, поджечь это место или по крайней мере сделать вид, будто поджигаю, привлечь их внимание, пусть ведут себя рационально.

Я бросился вниз по склону, затолкнул маму внутрь, усадил на лестнице, ухватил Харриса за рубашку, дал ему подножку, уронил на пол. Потом поднес спичку к ковру на лестнице и, когда ковер занялся, поднял палец, типа: сидите тихо, по моим жилам струится энергия недавнего дурного опыта.

Они оба так испугались, ни слова не сказали, отчего мне стало стыдно тем стыдом, когда ты знаешь, что излечить извинениями не получится, и единственное, что можно сделать, это разойтись на всю катушку, чтобы стало еще стыднее.

Я затоптал пламя на ковре и отправился на Глисон-стрит, где жили Джой с детьми и Козел.

7

Сюрприз: их дом даже лучше, чем у Рени.

В доме оказалось темно. На подъездной дорожке стояли три машины. А это означало, что все дома и спят.

На секунду я задумался.

Потом пошел назад в центр, в магазин. Я думаю, это был магазин. Хотя и не знаю, чем они торговали. На желтых прилавках, освещенных изнутри, лежали бирки из темно-синего пластика. Я взял одну. На ней было написано «МииВОКСМАКС».

– Что это? – сказал я.

– Я бы скорее сказал, не что, а для чего, – сказал этот парнишка.

– Для чего это? – сказал я.

– Вообще-то, – сказал он, – вот эта подойдет вам больше.

Он протянул мне такую же бирку со словом «МииВОКСМИН».

Появился еще один парнишка с эспрессо и печеньем.

Я положил бирку МииВОКСМИН, взял МииВОКСМАКС.

– Сколько? – сказал я.

– Вы имеете в виду денег? – сказал он.

– Что она делает? – сказал я.

– Ну, если вы спрашиваете, является ли это хранилищем или информационно-иерархическим доменом? – сказал он. – Ответ будет: да и нет.

Они были симпатяги. Ни морщинки на лицах. Когда я говорю, что они парнишки, я тем самым имею в виду, что они приблизительно моего возраста.

– Я долго отсутствовал, – сказал я.

– С возвращением, – сказал первый.

– Где вы были? – сказал второй.

– На войне, – сказал я самым оскорбительным голосом, какой мне удалось изобразить. – Может, вы о ней слышали?

– Я слышал, – уважительно сказал первый. – Спасибо вам за службу.