Слава кружит голову не только тому, кого усердно славят, она вовлекает могучими вихрями в свое силовое поле и других. И устоять против этих мощных потоков менее всего способны юные почитательницы прославляемых. Искусительниц вокруг Акима появилось и без содействия Завалишвили более чем достаточно. Но справедливости ради надо заметить, что неопытность, врожденная стеснительность и здоровая провинциальная строгость все еще владели Акимом и удерживали его от искушений. Так что пути Востроносова и Завалишвили начали с первых же дней расходиться. Они скоро и разошлись, хотя и не очень далеко.

Но и без этого с каждым новым очевидным подтверждением своей неслыханной удачи Аким ощущал, как его увлекает куда-то ввысь незримая, но чудодейственная сила, наполняющая все существо небывалой энергией, обостряющая ум и вообще ставящая своего избранника если не надо всеми, то по крайней мере над очень и очень многими.

И все же какое-то время Востроносов сохранял черты того чуть смешного и даже застенчивого провинциального парня, каким он явился всего лишь неделю назад после того, как прочитал обстоятельную статью о себе вдумчивого критика Фикусова, в которой содержалось куда меньше пылких восхвалений, нежели в темпераментном отзыве Завалишвили, но несравнимо больше убедительности. Сильное впечатление на молодого автора произвела и менее обстоятельная по анализу повести «Наше время», но зато более внушительная по обобщениям и выводам статья редактора Большеухова. Ее значение Акиму растолковал Кавалергардов.

– Такие статьи, – внушал он юному гению, – солидно поданные на газетной полосе, уже одним своим появлением для понимающего читателя означают куда больше того, что в них говорится.

После этих статей Аким Востроносов даже в манере держаться заметно переменился. Он перенял кое-что у Кавалергардова, на которого все еще глядел с подобострастием и величайшей благодарностью. С окружающими он стал разговаривать вяловато, смотреть на них снисходительно-сонно, давая понять кое-кому, что они становятся докучны ему. Хотя эту перемену многие и заметили, но приписывали ее нервному переутомлению, сказавшемуся на неокрепшем организме юного гения. И действительно, последняя неделя оказалась для Акима самой бурной за всю его недолгую жизнь, так что переутомиться и даже надломиться было немудрено.

Сильное впечатление на Акима произвело и то, что простодушный Аскольд Чайников как-то в удобную минуту поведал юному гению о том, что у него действует чудесная машина, которая дала объективную оценку повести «Наше время», и даже продемонстрировал эту машину в действии.

– Так что гениальность твоей вещи установлена объективно, – заверил Чайников, – можешь чихать с высокого дерева на все кривотолки, которые раздаются и будут еще раздаваться. Завистников или желающих козырнуть своим особым мнением всегда полно. Плюй на них и сохраняй полнейшее спокойствие.

Аким подивился машине. На какое-то время, но лишь на самое короткое, даже протрезвел, подумав о том, что ему и в голову никогда не могла бы прийти мысль о подобной машине. И тут же напугался собственной заурядности и даже ничтожеству. Все похвалы показались мелкими и мишурными. Но это длилось очень недолго. Аким решительно отряхнул с себя это наваждение, рассудив вполне трезво: всякому свое – кому-то дано создавать гениальные машины, а кому-то природой назначено творить духовные ценности.

Но такие колебания были краткими еще и потому, что окружающие не переставали дудеть о гениальности Акима Востроносова и о том, каким вкладом в духовную жизнь общества явилась его повесть. Ее издавали и переиздавали, экранизировали и инсценировали – тут свою мастерскую руку приложил сам Кавалергардов. Сверх того, по повести было создано оперное либретто и намеревались переложить на язык балета.

Затурканный, замотанный, захваченный жадно тянувшимися отовсюду руками, Аким порой готов был проклясть несносную жизнь гения, убежать куда-нибудь, пожить спокойно, никем не узнаваемый и не тревожимый. С какой теплотой он теперь вспоминал тихое и мирное житье в родной Ивановке, куда порой так хотелось вырваться, что кажется, бросил бы все и пошел пешком.

Но выбраться долгое время не удавалось. Родители звали его в каждом письме, он отвечал, что непременно приедет. Они ждали-ждали его и ждать перестали. И в тот самый момент, когда уж окончательно изверились увидеть его в родном доме, он как раз и заявился. И в родной Ивановке ему устроили такой прием, какого удостоился бы разве что космонавт, будь он уроженцем этой самой Ивановки.

Вышло так, что и в родных колыбельных местах Аким лишний раз уверился в том, что он достоин тех почестей и того положения, какое занял нежданно-негаданно. Правда, отец, обрадованный невиданным взлетом сына, но человек трезвый и строгий, предупредил Акима на прощание:

– Ты вот что, Акимка, больно-то не дери нос. Не ставь себя выше людей. Помни, откуда ты произошел, и не всякому льстивому слову доверяйся. Разумному слову верь. Бывало, что на высоту-то возносили и не по заслугам, а падать с большой высоты ой как больно. Слушай, что отец говорит. Родительское слово на добро молвится.

Но ни о каком падении Аким и не помышлял. И мысли такой не являлось, хотя случалось, что и ему иные похвалы казались неумеренными, даже претили. Бывало, но редко.

Что же касается положения Востроносова в литературе и в обществе, то над его упрочением трудился в поте лица Илларион Варсанофьевич Кавалергардов и иные доброхоты, число которых росло. Раз поверив, что Аким гений, Кавалергардов оставался тверд в своей вере настолько, что всякого, кто позволял себе находить отдельные недостатки в повести «Наше время», а такие отзывы иногда появлялись даже на страницах печатных изданий и порой усиленно циркулировали в кулуарных разговорах, – отмечали, к примеру, и подражательность, и недостаточную для эпохального произведения, каким, по их мнению, должно быть творение гения, глубину исследования современной эпохи, находили и другие недостатки, – так всех этих критиканов главный редактор «Восхода» зачислял в разряд личных врагов, а с трибуны и даже печатно обзывал людьми по меньшей мере сомнительными. И эти сомнительные голоса не только не колебали, а еще больше укрепляли веру в гения.

Быть благодетелем бесспорно лестно. Общественность умеет это ценить. Не остались неоцененными и благодеяния Иллариона Варсанофьевича. В статьях, прославлявших Акима Востроносова, иные критики не забывали воздать хвалу и Кавалергардову. И это поощряло на новые благодеяния.

Если добиться немедленного приема Акима в Союз писателей, минуя приемную комиссию и все остальные ступени, для Кавалергардова не составило труда, так же, как и настоять на молниеносном издании повести «Наше время» сразу в трех издательствах и в «Роман-газете», то, казалось, совершенно невозможно выбить превосходную квартиру в самом центре и огромную литфондовскую дачу в двадцати минутах езды от города, а он и это лихо провернул! Я уж не говорю о таких пустяках, как внеочередная покупка машины, приобретение по каким-то там нарядам без всякого бегания и толкотни всего необходимого для квартиры и дачи – это все делал уже не сам Илларион Варсанофьевич, по его поручению такими делами занимался расторопный заведующий редакцией журнала.