И дальше все пошло совсем не так, как предполагалось после пробных чтений. «Двое под луной» прохладно приняли читатели и особенно некоторые критики, начавшие усердно разносить новую повесть Востроносова.

Промахи и в самом деле были очевидны – вещь неровная, сыроватая, камерная по сюжету и материалу, даже при удачном исполнении вряд ли могла, по мнению критиков, претендовать на широкое общественное звучание.

Кавалергардов объявил все это злопыхательством, заговором завистников. Ему пришлось употребить все свое влияние, чтобы хоть отчасти сдержать поток колких замечаний, грозивших рекой хлынуть на страницы печати.

Сыскались и друзья, еще совсем недавно заверявшие в своей преданности, садившиеся за стол у Акима, как у себя дома, которые теперь отпускали без всякого стеснения едкие шуточки по поводу очевидных промахов новой повести. А что касается Артура Подлиповского, рекомендовавшегося лучшим другом Востроносова, так он в открытую радовался неудаче, постигшей Акима. Многим при встрече Артур старался наговорить о творческой несостоятельности юного гения, обращая свой рассказ обычно в ловкую полушутку, рассказанную будто бы только ради забавы.

– Деревня-матушка сказывается. Не могла не сказаться, – говорил он с улыбочкой в оправдание того, что случилось с Востроносовым.

Самые неприятные слухи начали доходить и до Акима, больно ранили. С каждым днем он убеждался в том, что на этот раз его постигла подлинная неудача. «Вот и верь похвалам друзей, их льстивым отзывам», – горько сетовал Аким.

Боль свою он переживал затаенно, так, что никто, включая и Меточку, не догадывался о его состоянии. Ему стыдно было, что повесть не удалась, связанные с ней надежды не оправдались. Его преследовало чувство, будто он подвел не себя, а кого-то еще: на него надеялись, ему безгранично верили, а он взял и обманул.

Впервые в своей жизни наш герой испытал самое удручающее чувство, которое убивает человеческую волю – чувство отчаяния. Неведомое дотоле молодому человеку, оно вконец отравляло существование.

Аким не находил себе места, стал раздражителен и с женой как-то сами собой сложились натянутые отношения, очевидно, обнаружилось взаимное непонимание и даже враждебность.

Меточка с легким сердцем укатила на съемки телефильма по повести «Двое под луной», оставив Востроносова в полном одиночестве.

Приступы отчаяния все чаще и больнее донимали Акима, и он не знал, что делать, как быть, на кого опереться. В один из таких приступов он ринулся было в редакцию к Аскольду Чайникову с намерением попросить его пропустить через машину хотя бы самые удачные страницы повести и узнать подлинную ее цену, объективную, совершенно независимую от путаных людских пристрастий. А главное, ему хотелось знать наверняка, на что он еще способен.

Чайникова он застал в редакции. Потолковал с ним о всяких разностях, выслушал парочку только что родившихся анекдотов, а с просьбой так и не обратился – духу не хватило. В самый последний момент в голове мелькнула опасливая мысль – а что если машина признает его творение никуда негодным, тогда об этом будет знать не только он, а еще Аскольд Аполлонович, хотя и верный человек, и друг настоящий, но все же с присущими любому человеку слабостями. И где ручательство, что самый нежелательный и опасный для него, Акима, слух не поползет и не начнет обрастать домыслами врагов и недоброжелателей, число которых в последнее время заметно прибавилось. Аким, лишь как бы между прочим, осведомился насчет того, насколько исправно работает умная машина. Чайников на машину не жаловался и в шутливом тоне заметил, что гениев больше не открывает, а таланты не слишком часто, но все же выявляются.

– Наше время – время талантов, – глубокомысленно заметил на это Аким.

– Время талантов может быть, а вот времени гениев не бывает, – поддержал его Чайников.

– Ну почему же, – возразил Востроносов, – бывает и время гениев. Золотой век Перикла, эпоха Возрождения, девятнадцатый век русской литературы.

– Возможно, возможно, – согласился Аскольд Аполлонович. Он был настроен благодушно, дела у него шли, можно сказать, отлично. С самотеком он управлялся легко, даже прихватывал для рецензирования рукописи в издательстве, что давало ощутительный приработок. Машина и в этом случае позволяла справляться без особых усилий. И творческие дела шли недурно. Печатался широко, книжки стихов выходили, положение его упрочилось, он был избран в бюро творческого объединения поэтов, в разные советы и комиссии. Жизнь продолжала улыбаться Аскольду Чайникову самым радушным образом.

Услыхав столь отрадные вести от человека, к которому испытывал чувства искренней признательности и дружбы, Востроносов порадовался и на радостях пригласил старшего друга и благодетеля отужинать в ресторане, благо был он все еще на холостяцком положении. За ужином, выпив и разомлев, Аким намекнул Аскольду Аполлоновичу на свое отчаяние, с которым никак не удается справляться в одиночку, на то, что все больше одолевает апатия и руки опускаются так, что ни за что и браться не хочется.

– Брось, – ответил на все эти сетования Аскольд, – брось заниматься самоедством. Бесплодно и противно. Нет ничего хуже такого проклятого занятия. Знаю по себе. Не один раз пережил подобные приступы.

– У меня другое дело, – возразил было Аким.

– Знаю, что ты другое дело, – отчеканил Чайников. – Я с тобой себя и не равняю. Ты – единственный, а я из тех, кого считают десятками и сотнями.

– Ну, это уж совсем зря, Аскольд Аполлонович, – замахал руками Аким.

– И ничего не зря. Знаю, что говорю. Я старше, а старших надо слушать. У них опыт. И вот, по собственному опыту настаиваю: брось переживать. Подумай минутку, кто из классиков мути не писал?! Может, только один Пушкин. А другие сколько угодно. И ничего. Благодарные потомки славят их не только за одни шедевры, а и за муть тоже. За муть-то порой еще усерднее.

От ужина ли, от выпитого или от немудрящих утешений, какие он услышал от Аскольда Чайникова, на душе у Акима немного отлегло. В эту ночь он заснул без снотворного, чего с ним уже давненько не случалось, и спал сносно. Проспал дольше обычного. И спал бы неизвестно сколько еще, если бы его не разбудил телефонный звонок. Звонил Чайников.

– Слушай, Аким, сейчас же приезжай в редакцию.

– Зачем? Что за спешка?

– Не спрашивай, а срочно приезжай. Тебя тут ждут.

– Кто ждет?

– Приезжай, узнаешь. Очень важно для тебя.

– Объясни толком, в чем дело.

Но Аскольд Аполлонович уже положил трубку, короткие гудки как бы подтверждали, что надо спешить и дело действительно важное. Пришлось мчаться.

Когда Аким, запыхавшись, вбежал в редакцию «Восхода», в фойе, служившем как бы общей приемной, он увидел на диване секретаршу Лилечку и сидевшую рядом с ней молодую особу. При его появлении Лилечка поднялась и, указывая незнакомой особе на вошедшего, проговорила:

– А вот и Аким Востроносов собственной персоной.