– Какой ты коммунист? Дерьмо ты, а не коммунист, – с усмешкой сказал следователь, наклонился к лежащему на полу Митяю и с размаху ударил в скулу кулаком, таким же тяжелым, как отцовский.

Спорить было бесполезно. И не от боли – боли он уже не чувствовал, – а от сознания собственного бессилия заплакал Митяй…

Гордеев завершал роман там, где начиналась многочисленная «лагерная проза», заполнившая страницы журналов в те же годы, когда Сергей передал в печать книгу деда, но сам Павел Егорович о лагере так ничего и не написал. Даже разбирая всевозможные записки, черновые наброски и неопубликованные рассказы деда, Сергей не нашел ни одного упоминания о лагере. По-видимому, дед решил, как теперь говорят, стереть этот файл. Дед вообще написал немного, но все же можно было собрать хороший двухтомник, куда вошли бы, помимо романа, повести, рассказы и очерки. Года два назад Сергей составил план такого двухтомника, и теперь думал, что мог бы издать его к столетию Павла Егоровича, если б занимался делом, а не закатывал пьяные истерики в «Парадизе». Он решил вернуться к этой идее и даже подумал: а что, если позвонить Наташке и предложить ей проиллюстрировать прозу ее прадеда? Правда, он не был уверен, что его дочь сильна в книжной графике.

Наташка увлеклась рисованием классе в седьмом. Сергей не задумывался в ту пору, насколько это увлечение серьезно, но радовался, что оно, по крайней мере, позволило ему внести некоторое разнообразие в их редкие встречи. По вечерам, когда было время, он возил ее в художественную школу и встречал после занятий, по выходным водил в музеи и даже пару раз съездил с ней в Москву – в Третьяковку и в Дом художника. Летом они несколько раз уезжали за город, где Наташка часами с упорством и усердием рисовала пейзажи, а он с удовольствием наблюдал за ее работой, стараясь не отвлекать юную художницу разговорами. Он просто смотрел, как она рисует, и вспоминал свои загородные поездки с дедом. Павел Егорович, хоть и прожил большую часть жизни в городе, был человеком деревенским и, казалось, в лесу или на речке чувствовал себя лучше, чем в городской квартире. Именно от него Сережка еще в детстве узнал названия всех полевых цветов, всех деревьев, рыб и насекомых. Про каждую травинку или букашку дед мог рассказывать так долго и увлеченно, что Сергею иногда казалось, будто он попал в сказочный мир, жизнь в котором едва ли не интересней, чем в мире людей, а дед – единственный, кто знает туда дорогу и сейчас открывает ему величайшую тайну.

Почему-то особенно дед любил муравейники, и они с Сергеем чуть ли не часами могли разглядывать, как трудятся муравьи, которых дед называл «мудрым народцем». Павел Егорович присаживался на корточки рядом с Сергеем и начинал подробно комментировать поведение крошечных тружеников, а иногда даже вступал с ними в разговор:

– А ну-ка, давай, паренек, поднатужься! Поднимай иголочку-то, поднимай. Нет, дружочек, один не справишься. Погоди-ка, вон подмога идет…

Потом дед поворачивался к Сергею:

– Смотри, как слаженно работают! Причем каждый точно знает, что ему делать.

И наконец, поднимаясь, говорил, уже не обращаясь ни к кому:

– И как они обходятся без пятилетнего плана и директив двадцать четвертого съезда? Ума не приложу! И ведь не ссорятся и не жрут друг друга…

Сергею тоже хотелось что-то рассказать Наташке, но дедовы уроки были основательно забыты, а из своего опыта он ничего не мог вспомнить такого, что могло бы заинтересовать тринадцатилетнюю девочку. Поэтому он предпочитал молчать и предаваться воспоминаниям, на фоне которых такими мелкими и мерзкими казались и вчерашняя пьянка с Плаксиным, и весь их убогий бизнес, и вечные разговоры о деньгах и бабах. Глядя на Наташку, он думал о том, что, в сущности, эта девочка – единственное, что останется от него в этом мире, единственное, ради чего надо было бы жить. Что он еще оставит после себя? Ларьки? Запчасти? Стройматериалы? Все это как-то не соотносилось с вечностью. Дед, помимо наследников и доброй памяти, оставил роман, а он даже единственную книгу не смог дописать… И чтобы перестать злиться на себя, он начинал разглядывать Наташкин рисунок. Ее пейзажи нравились ему все больше и больше, но он и предположить не мог, что через три года дочка объявит ему, что будет поступать в художественное училище. Это решение не вызвало у него большого восторга, поскольку судьба творческой интеллигенции в эпоху становления рынка была ему слишком хорошо известна по собственному опыту, но подумалось, а вдруг хотя бы из Наташки получится что-то путное и он сможет гордиться дочкой так же, как гордился дедом.

– Ну что ж, дерзай, – сказал он дочери, – отдохнула природа на одном поколении, пора ей снова за работу приниматься.

– Ты что, на себя намекаешь? – хитро улыбнувшись, спросила Наташка.

Сергей вздохнул:

– Это я в общефилософском смысле…

Учеба у нее шла успешно, она участвовала в каких-то студенческих выставках, на нескольких конкурсах получила дипломы и после училища вся ушла в работу. Сергей почти не видел ее в эти годы, тем более что и сам с трудом привыкал к новой профессии журналиста. Когда, просматривая очередной номер журнала, среди рекламных объявлений он наткнулся на афишу выставки молодых художников, он даже не сразу сообразил, кто такая Н. Гордеева, чья фамилия значилась в списке участников.

Еще через пару лет он встретил ее в баре в окружении весьма неформального вида девиц и парней. Она заметила его и махнула рукой, приглашая за свой столик, но, оглядев ее компанию, он предпочел присесть у стойки и дождаться, когда она подойдет сама. Наташка подбежала к отцу и поцеловала его в щеку.

– Ну, и чего ты не подошел? – спросила она. – Не твой формат?

– Да скорей уж я не ваш формат. А что за люди?

– Художники. Здесь наши ребята и трое французов. Готовим совместную выставку.

– О, выходишь на международный уровень, mademoiselle Gordeev? – улыбнулся Сергей.

– А ты в меня не веришь? – с гордой улыбкой сказала Наташка. – Подожди, я тебя еще не так удивлю.

– Верю, солнышко, верю. В кого же мне еще верить?! – сказал он и поцеловал дочь в щеку, краем глаза заметив ревнивый взгляд какого-то смуглого длинноволосого парня из Наташкиной компании.

Через пару месяцев она позвонила ему по телефону, спросила, дома ли он, и предупредила, что сейчас заедет. Приехала она не одна, а с тем самым парнем, чье неодобрение вызвал его поцелуй в баре.

– Папа, знакомься, это Рене. Он художник. Я выхожу за него замуж, и мы уезжаем во Францию.

– Надолго? – машинально спросил опешивший Сергей.

– Папа! – Наташка укоризненно посмотрела на отца и громко почти по слогам произнесла: – Мы уезжаем во Францию жить!

Сергей несколько секунд задумчиво смотрел на дочь, пытаясь осмыслить полученную информацию, и наконец с трудом выговорил:

– Ну, вот и удивила…

Художник Рене, в рваных джинсах, в полосатом оранжево-зеленом свитере, красном шарфе, с длинными кудрявыми и, как показалось Сергею, давно не мытыми волосами, с трехдневной щетиной на щеках, вежливо улыбался будущему тестю.