На него смотрел дед.

Это была любимая фотография Сергея, которую он сам сделал классе в седьмом, а потом, когда поднялась шумиха вокруг дедова романа и все издания наперебой стали просить наследников предоставить им хоть какие-нибудь материалы о писателе, передал в редакцию «Огонька».

На четырнадцатилетие Павел Егорович подарил внуку свой старенький фотоаппарат «Зоркий» и стал обучать его технике фотосъемки. Теперь, куда бы они ни направлялись, Сергей всюду брал фотоаппарат с собой. Правда, дед фотографироваться не любил, и снять его можно было только исподтишка. Однажды во время рыбалки Сергей незаметно нацелил объектив на сидевшего к нему спиной деда и окликнул его. Павел Егорович повернулся, увидел глазок фотоаппарата и, разгадав Сережкин маневр, укоризненно посмотрел на внука.

И вот теперь Сергей снова увидел устремленный на него укоризненный взгляд. Он опустил глаза и схватился за голову.

– Господи, – сказал он вслух, и, по-видимому, довольно громко, так что встревоженная Алла выглянула из кухни в зал, – я забыл, я забыл… – Он почувствовал, что трезвеет, и все продолжал твердить: – Дед, прости, я забыл…

Алла, боясь, что у ее завсегдатая сейчас опять начнется истерика, незаметно подошла к нему, осторожно положила руку на плечо и прошептала:

– Ты что забыл-то, Сереженька?

Он поднял на нее залитое слезами лицо.

– Алла! Я все забыл! Все! – почти крикнул он, чем напугал ее еще больше и заставил отступить на шаг. – Я забыл, что сегодня день рождения деда! Я забыл, когда я последний раз был на кладбище!.. Когда последний раз звонил родителям!.. Господи, да что же такое со мной?! Что же я за скотина? Неужели все из-за этой…

Он запнулся. Алла немного пришла в себя и решилась подсесть к нему. Она принялась гладить его по голове, как маленького ребенка, и приговаривать:

– Ты не волнуйся, Сережа. Иди спать, а завтра на кладбище съездишь, вечером родителям позвонишь… Все будет хорошо…

Он уткнулся в ее плечо и повторил:

– Все будет хорошо… Вот увидишь… Я обещаю. – Потом посмотрел на нее и сказал совершенно спокойно и трезво: – Ты прости меня, Алка. За все прости. Ты хорошая. Ты даже не знаешь, какая ты хорошая!

Расплатился и побрел домой. На полдороге он остановился и подумал: «Неужели деду сто? Этого же быть не может. Сто лет! А мне-то сколько?..»

Он съездил на кладбище, он позвонил родителям, с которыми в последний раз разговаривал, когда сообщил им о присуждении ему премии, то есть почти полгода назад, и с ужасом узнал, что отец давно болен и уже несколько дней не встает с постели. Он взял отпуск и поехал в Питер, откуда вернулся только через две недели, когда отцу стало немного лучше, возможно, благодаря тем дорогим лекарствам, которые он купил ему и которые родителям с их крохотной пенсией были не по карману.

Вернувшись, он первым делом произвел генеральную уборку квартиры, которая, правда, ничего не дала, поскольку жилище давно требовало ремонта. Но когда он посчитал имеющиеся у него деньги, то вдруг решил, что вполне в состоянии приобрести взамен этой квартиры большую и даже еще останется. Оказалось, что если при его вполне приличных доходах полгода тратиться только на выпивку, то экономия будет весьма ощутимая. Ему очень захотелось поменять обстановку, и он присмотрел себе роскошную трешку в только что отстроенном доме, куда и въехал через пару месяцев и где наконец-то оборудовал себе не только спальню и гостиную, но и настоящий кабинет. Он разобрался в своих бумагах, систематизировал все документы и черновые записи, относящиеся к книге про деда, тщательно протер запылившуюся папку с распечаткой собственной рукописи и стал перечитывать так и не завершенную главу о традициях русской классики в прозе Павла Гордеева и влиянии современной литературы на его творчество.

Партийное руководство области, когда-то поставившее в вину деду сходство с Шолоховым и Толстым, как ни странно, было недалеко от истины. Влияние Шолохова Сергей находил в речевых характеристиках персонажей, передающих неповторимый колорит крестьянской речи, в принципах создания массовых сцен с их удивительным многоголосьем. Особенно выразительными были сцены митингов. Состоящие подчас из обрывков фраз, они рисовали общее настроение захваченного революционным вихрем народа, и в то же время за каждой репликой угадывался совершенно определенный характер, виделась неповторимая человеческая судьба. Хороши были и эпизоды раскулачивания, напоминающие аналогичные сцены в «Поднятой целине». Вот только смотрел Гордеев на эти события совершенно иными глазами и видел в первую очередь не радость деревенской бедноты, получившей задарма кулацкое добро, а трагедию так называемых кулаков, у которых отнимали потом и кровью нажитое имущество. Толстовская традиция сказывалась в том, как тонко и обстоятельно исследовал писатель психологию своих героев, как мастерски изображал изменения, происходившие в их мироощущении на крутых изломах истории, как подробно прослеживал мучительный поиск истины, которая так по-разному понималась ими в разные периоды жизни. Правда, гордеевские герои, в отличие от Андрея Болконского или Константина Левина, не произносили монологов о смысле жизни, о своем предназначении, не умели формулировать свое понимание хода истории. Да и сам автор, в отличие от своего великого предшественника, избегал пространных философских рассуждений. Он не задавался вопросом, какая сила движет мирами, его больше интересовало, какая сила движет человеком. Что ведет его путями земными: отвлеченная идея, которая, овладевая огромными массами людей, порабощает отдельную личность, или сознательный внутренний выбор, который, как оказывается, тоже не всегда делает человека свободным и тем более счастливым? И главное – может ли хоть один из этих путей привести к истине в эпоху, когда весь мир перевернулся с ног на голову? Но на этот вопрос не было у писателя Гордеева однозначного ответа, потому и не смог он поставить точку в судьбах Никиты и Митяя. Финал его романа остался открытым.

Когда Никита увидел, как покатилась под уклон, прямо на шахтеров, сорвавшаяся вагонетка с углем, он первым бросился, чтобы остановить ее, не дав ей набрать скорость. Упершись в землю широко расставленными ногами, навалившись на вагонетку всем телом, он вцепился в ее края и почувствовал, как до предела напряглись его готовые порваться жилы.

Потом на собрании товарищи хвалили Никиту, называли героем, говорили, что его следует наградить, а кто-то даже предложил принять в партию. Но парторг шахты сказал, что в партию Митрохину вступать, конечно, рано, однако своим поступком он все же искупил свое кулацкое прошлое, свою вину перед народом. Никита сидел в зале, уставившись в пол, прижав к груди покалеченную руку, и думал, в чем же она, его вина перед народом, и какой суд признал его виновным.

А в это время его друга детства Митяя Погудина волокли с допроса по коридорам Лубянки. После бессонной ночи, после побоев, от которых он терял сознание, в голове мутилось, но когда он приходил в себя, то пытался понять, что же с ним произошло. Следователь назвал его врагом народа, но Митяй хорошо знал, кто такие враги. Врагами были белогвардейцы, которых он безжалостно рубил в Гражданскую, кулаки, которых он беспощадно раскулачил и выселил из родной деревни, вредители, которых он активно выявлял в своем районе… Но он?! Какой же он враг, если за народ кровь проливал, если работал, не зная ни отдыха, ни сна, выполняя все новые и новые задания партии? Он пытался что-то доказывать следователю, говорил, что он герой Гражданской войны, что он коммунист…