В редакции, конечно, не могли не заметить, как изменилось настроение шефа. Раньше его голос слышали то в одном, то в другом конце офиса, теперь он почти не выходил из своего кабинета, изредка связывался с сотрудниками по телефону или вызывал к себе, но в разговорах бывал немногословен, на планерках чаще всего молчал и, казалось, думал о чем-то своем, сам почти ничего не писал, еле-еле наскребая материал на небольшую колонку главного редактора. И вообще стал равнодушен ко всему, что происходило в журнале.

Однажды к нему зашел встревоженный Латынин:

– Сережа, у нас проблема.

Сергей молча поднял на него глаза, но ничего не спросил.

– Ганцев в статье о взятках на водоканале в качестве главного взяточника назвал не бывшего директора, а нынешнего.

Зная, как болезненно воспринимает шеф подобные «косяки», Латынин уже ждал, что сейчас на него обрушатся громы и молнии, но Сергей отреагировал совершенно равнодушно:

– И что? Этот, что ли, не берет?

– Но его только назначили… – начал было Латынин.

– Ну, напечатаете опровержение в следующем номере, – перебил заместителя Сергей. – Хотя к тому времени, когда выйдет следующий номер, он уже точно начнет брать взятки.

Толя был единственным, кто знал, что происходит с шефом, он прикрывал его как мог, взяв на себя едва ли не все заботы по журналу, но даже его резануло слово «напечатаете». Гордеев сказал не «напечатаем», а именно «напечатаете», как будто уже не имел к журналу никакого отношения. Понимая, что больше говорить не о чем, Латынин вышел из кабинета.

Как-то в коридоре Сергея догнала фотограф Татьяна и стала на ходу показывать ему снимки, сделанные на открытии выстроенного фирмой Харченко нового родильного дома.

– Посмотри, какие, на твой взгляд, лучше, – попросила она. – А то еще Василий Ефимович обидится, что не очень хорошо вышел.

Сергей, не глядя ни на нее, ни на снимки, грубо выкрикнул:

– Кто сказал, что со мной вообще так можно?!

И пошел, не останавливаясь, дальше, а ошарашенная Татьяна еще долго стояла посреди коридора, пытаясь понять, что он имел в виду. То ли к нему нельзя было подходить в коридоре, то ли нельзя было называть его на «ты», хотя так к нему обращались почти все сотрудники, то ли он вообще сказал это не ей, а какому-то невидимому собеседнику.

Поначалу коллеги молча наблюдали, что происходит с шефом, потом стали переглядываться и, наконец, начали вполголоса обсуждать и строить всевозможные предположения по поводу происходящего. Поскольку его настроение изменилось сразу после торжества в ресторане, некоторые напрямую связывали эти изменения с полученной премией.

– Может, он решил, что это предел. Журналистскую дали, а Нобелевскую, скорее всего, не дадут. Вот и стало ему все неинтересно, – предположил дизайнер, которого все звали Витюшей.

– А может, это звездная болезнь? – прошептала верстальщица Аня. – Вдруг он подумал, что теперь уже можно не напрягаться? Поработал на имя, теперь пускай имя на него поработает.

– Ага, только не имя на него будет работать, а мы с тобой, Анечка, – язвительно пробормотал Игорь Андреевич из рекламного отдела.

– Глупости все это, – заявила Ольга Сергеевна, довольно шумная дама, ведавшая в журнале всякими женскими советами и тщательно скрывавшая с помощью пластической хирургии свое надвигавшееся шестидесятилетие. – Мужики так себя ведут только по одной причине. Баба не дала!

– Господи, Ольга Сергеевна, – взмолился Латынин. – Вы же интеллигентная женщина, а выражаетесь, как базарная торговка.

– Была бы интеллигентная, – усмехнулась она, – тоже сопли бы распустила, когда меня мой козел с двумя детьми бросил. А вот, поди ж ты, бодра и весела! Мы, базарные торговки, народ живучий.

Сергей понимал, что изменения в его поведении не остались незамеченными, но почему-то его это совершенно не волновало, да и сил изображать себя прежнего все равно не было. Он просто старался поменьше общаться с коллегами, перестал обедать в расположенном на первом этаже их здания кафе, куда обычно ходили все сотрудники редакции, и в обеденный перерыв отправлялся поискать какую-нибудь кофейню или бар, где варят хороший кофе. Именно так он впервые попал в «Онегин», где и встретил Мишку Хохлова, который с восторгом рассказал ему о своем детище. Теперь по выходным он стал наведываться в Мишкино кафе. Чаще всего сидел один, потягивал коньяк и молча слушал музыку, под которую когда-то лихо отплясывал на студенческих вечерах, но иногда поддавался настойчивым Мишкиным попыткам с кем-нибудь его познакомить и стал обрастать случайными приятелями, а потом и не менее случайными подругами, вся задача которых состояла в том, чтобы заставить его хотя бы на одну ночь забыть о Кристине. Они были разными, эти девушки и молодые женщины, некоторые из них нравились ему, но они одинаково плохо справлялись с возложенной на них функцией, потому что, к каким бы категориям он их ни относил, все женщины, в сущности, делились на две категории: «она» и «не она». Увы, все его подружки из «Онегина» принадлежали ко второй.

Ни вернуть Кристину, ни заменить ее кем-то не получалось. Он понимал, что надо как-то преодолеть эту зависимость от нее. Ему было стыдно, что он ничего не может с собой сделать, и время от времени он начинал уговаривать себя, что пора перестать думать о ней.

Однажды, сидя в «Парадизе», где, кроме него, опять не было ни одного посетителя, и допивая вторую бутылку, он стал повторять, как всегда, вслух:

– Ты мужик, Гордеев. Ты справишься. Ты должен справиться. Ты мужик…

Но сколько раз он ни произносил эти правильные слова, он не чувствовал, чтобы они прибавляли ему силы. Тогда на ум, как всегда, пришла спасительная цитата. Он вдруг откинулся на спинку стула и подчеркнуто театрально воскликнул:

– Сам себя не сломал, так и бабенка меня не сломает!

Это было, кажется, из школьной программы, но Сергей, к стыду своему, никак не мог вспомнить, кому именно из литературных героев принадлежала эта фраза. Правда, он смутно припоминал, что бабенка этого персонажа все-таки сломала, и чувствовал, что даже спасительные цитаты не спасают.

Он замолчал и уставился в прямоугольник висевшего на стене прямо перед ним небольшого плазменного телевизора, включенного на каком-то познавательном канале, где шел фильм о жизни земноводных. Сергей тупо смотрел на экран, не пытаясь понять, что на нем происходит, и не обращая внимания на то, что говорит голос за кадром, тем более что звук был включен на минимум. Потом фильм закончился, и уже другой голос стал перечислять памятные даты, приходящиеся на сегодняшний день. Сергей так же безучастно внимал рассказу невидимого диктора о двухсотлетии незнакомого ему английского физика с пышными бакенбардами, о юбилее одной из многочисленных крестьянских войн во Франции, но вдруг поймал себя на том, что стал почему-то вслушиваться в текст, и повернулся к стойке, чтобы попросить Аллу сделать погромче. Аллы за стойкой не было. Вероятно, увидев, что ее постоянный посетитель допивает вторую бутылку, и зная, что за этим может последовать, она сочла благоразумным спрятаться на кухне. И в этот момент в тишине пустого заведения Сергей краем уха услышал фразу, донесшуюся из телевизора: «…сто лет со дня рождения русского писателя Павла Гордеева, чьи произведения были запрещены советской цензурой». Он резко развернулся к экрану.