Девушка поняла, что никаких вопросов задавать не надо, мгновенно оделась и юркнула в машину, почувствовав, что, если бы она не успела, он не вспомнил бы о ней и уехал один.

Было темно и скользко, поваливший вдруг мокрый снег залеплял лобовое стекло, хмель еще не вполне выветрился из головы, но Сергей отчаянно жал на газ, не замечая перепуганных глаз своей спутницы.

«Этого не может быть! – думал Сергей. – Это не могло произойти с Наташкой! С моей Наташкой!..»

Он вспомнил крохотный кряхтящий сверток, который когда-то бережно принял из рук Оксаны на пороге роддома, он вспомнил пухлые круглые Наташкины пяточки, которые всегда целовал перед сном, он вспомнил розовое платьице с кружевными оборками, которое прислал ей в подарок Уинсли и в котором она со своими золотистыми кудряшками была похожа на настоящую маленькую принцессу…

«Нет, это невозможно, невозможно! Господи, если ты есть, сжалься над ней. Пусть она только останется жива! Все остальное я сделаю для нее сам. Я обещаю! Я клянусь, Господи!» – беззвучно кричал он, вглядываясь в темную дорогу, едва освещаемую забрызганными фарами.

«Господи, ну чем я прогневил тебя? За что, за что мне это?! Что я такого сделал? За что?!» – все повторял Сергей, чувствуя, что у него начинается истерика, и вдруг услышал свой голос как бы со стороны, как будто это говорил какой-то другой Сергей Гордеев.

«За что? – переспросил тот, другой. – Есть за что. За науку, которую предал… за деда, про которого до сих пор так и не написал… за Митрича, о котором забыл… за Оксану, которую бросил… за Наташку, чьей жизнью почти не интересовался… за Ильича, которому отплатил черной неблагодарностью… за Машу, о существовании которой старался не вспоминать… за Кристину, про которую так ни черта и не понял… Да мало ли еще за что!»

«Но я же не нарочно! – с трудом сдерживая подступившие слезы, попытался оправдаться Сергей. – Никогда никому зла не желал, никому не хотел делать больно. Не всегда получалось, но не все же от меня зависело. Да и вообще, все так живут…».

«А откуда ты знаешь, как живут все? – спросил его невидимый собеседник. – И не обманывай себя, ты сам все понимаешь».

Он больше не хотел обманывать себя, он больше не хотел спорить с собой. Вся его жизнь вдруг показалась ему каким-то бездарным черновиком, который хотелось немедленно переписать. «А Паша переписал», – вдруг вспомнились ему слова Митрича, показавшиеся Клаве бредом выживающего из ума старика. Нет, Митрич не заговаривался. Он знал, что говорит. Паша переписал! Дед тоже сделал попытку «жить, как все». То ли по своей инициативе, то ли по совету Полянского написал роман, который, будь он опубликован, возможно, избавил бы его от восьми лет лагерей, бабушку – от смерти, а отца – от раннего сиротства. Но он не стал его публиковать. Сам не стал! Теперь это было окончательно ясно. Он переписал его, переписал не так, как было нужно, а так, как подсказывала совесть. Он понимал, что и теперь не сможет его напечатать, и все-таки переписал. И отдал Митричу, да-да, Митричу, который предал его и который всю жизнь писал, как все. Может быть, полагал, что на квартире Сталинского лауреата рукопись искать не будут, а может, именно потому, что только Митрич знал, кто такой на самом деле Павел Егорович Гордеев, заведующий отделом по работе с письмами трудящихся. И вот теперь его внук думал о том, как переписать свою собственную жизнь.

«А успею ли?» – спрашивал себя Сергей. Он с ужасом подумал, что ему уже скоро полтинник, не самый удачный возраст, чтобы начать жизнь заново. И тут вспомнил, что дед переписал свой роман, когда ему было ровно столько же. Но то был дед…

Он затормозил у дверей больницы и бросился в вестибюль, даже не вспомнив, что ехал не один. Он подбежал к гардеробу и схватил накидку.

– Где реанимация? – спросил он у пожилой гардеробщицы.

– Туда нельзя.

– Где?! – истошно заорал он.

– По коридору, потом налево, – пробормотала перепуганная старушка.

Возле застекленной двери отделения взад-вперед ходила Оксана. Он скорее догадался, что это она, чем узнал ее. За те годы, что они не виделись, она постарела, располнела, а когда взглянула на него, он увидел, что все ее лицо покрыто морщинками, а глаза распухли от слез.

– Что там? – спросил запыхавшийся Сергей, не поздоровавшись.

Оксана молча пожала плечами, помотала головой и снова стала ходить взад-вперед. Сергей рухнул на стоявший в коридоре топчан. Минут сорок прошло в молчании. Им нечего было сказать друг другу. Когда дверь отделения открылась, они оба вздрогнули. К ним вышла молодая, невысокого роста докторша. Оксана первая бросилась к ней:

– Ну что?

Сергей вскочил и встал у Оксаны за спиной.

– Она в коме. Состояние критическое, но стабильное. Мы делаем все, что можем.

Лицо докторши скрывала маска, глаза были уставшими, но строгими.

– А давно она на наркотиках? – спросила она и посмотрела на Сергея поверх Оксаниного плеча.

– Не знаю… – смущенно пробормотал он. – Дочь живет в другой стране…

– Но ведь не на другой планете.

Сергей почувствовал, как у него вспыхнуло лицо, но ему удалось взять себя в руки.

– Скажите – что нужно? – спросил он. – Деньги? Лекарства? Специалисты? Что? Что нужно делать?!

– Нужно быть повнимательнее к близким, Сергей Леонидович, – сказала докторша и скрылась за дверью отделения.

Сколько часов они с Оксаной провели у этой двери, он уже не понимал. Оксана продолжала ходить по коридору, он то садился на топчан, то метался от стены к стене. Иногда они садились рядом, но по-прежнему не говорили друг другу ни слова. Они даже не заметили, что на улице давно рассвело, когда наконец на пороге отделения появилась та же докторша. Закрыв за собой дверь, она сняла шапочку, стянула с лица маску, и Сергей застыл от изумления: перед ним стояла его утренняя девочка. Теперь он был в ее власти, теперь она решала, спасти его или уничтожить. От одного ее слова зависело все, но по ее усталому лицу невозможно было понять, с каким известием вышла она к измотанным ожиданием и бессонной ночью родителям своей пациентки. Одно Сергей знал точно: те несколько секунд, пока она молча стирает маской пот со лба, Наташка жива, и, значит, в этой жизни все еще можно изменить. Поэтому он тоже молчал и очень боялся, что первой не выдержит и заговорит Оксана.