ТАКАЛАМ

ПУТЕВОЙ ДНЕВНИК

Я ничего не писал целых два трида, с тех пор как прибыл в Индари. Все это время я ужасно болел и не мог держать ни перо, ни карандаш. Мой недуг здесь называют «чамал», что переводится как «ржавая кожа». Кажется, болезнь появляется из-за какой-то водоросли, обитающей в воде. Местным она нипочем, а у меня с первых дней в Индари по всему телу пошли жуткие струпья, и ни мази, ни другие врачебные предписания не помогали. Я пытался поговорить с доктором, но толком не вышло. Здесь мало кто знает международный, и в основном мы общались на языке жестов, пока у меня оставались на них силы.

Семья из семи человек, приютившая меня за скромную плату, почти не скрывала радости от моего недуга. А может, у них тут так положено. Во всяком случае, мне казалось, будто они ждут не дождутся, когда я умру, и уже прикидывают, сколько смогут выручить за мой скромный скарб. И даже если они не желали мне смерти, болезнь моя наверняка их устраивала, ибо заставила меня два трида лежать в доме неподвижным, но оплачиваемым грузом.

«Дом» – громкое слово для ветхого бунгало на берегу озера Топпи. Оно и правда огромное, но вода тут не такая уж и синяя, как говорили. Во всяком случае, мне за два трида довелось лицезреть за окном только серую массу, но, может быть, все дело в сезоне дождей. В это время озеро удивительно расширяется, и если сильный ветер поднимает волны, они порой накатывают на хижину и затапливают пол. Местные не обращают на это никакого внимания. Они подвешивают все, что возможно, под потолок или крепят к стенам и спокойно ходят по воде, а мне поначалу было дико, и я боялся, что тонкие перегородки обрушатся прямо на мою лежанку.

Я бы, наверное, умер, не появись мой друг. Он отлучался набрать солнечной энергии вдали от планеты, где это удается ему гораздо легче, нежели здесь. Потому, застав меня в столь бедственном положении, он был весьма удивлен и сделал нечто невообразимое – за несколько минут избавил меня от заразы, поселившейся в крови и коже. Я сразу же смог встать, силы вернулись, будто чамал никогда не одолевала меня.

– Это легко, если знаешь, из чего состоит тело и как оно должно выглядеть в здоровом виде, – объяснил он. – Я сразу же заметил в тебе лишние частицы и убрал их, а потом восстановил поврежденные ткани. Я могу разрушать и создавать все, кроме того, что ты называешь душой или сознанием.

– Ты говорил, что черное солнце наделило каждого прималя подобием такого таланта, – вспомнил я. – Значит, во мне тоже есть задатки этих способностей? Могу ли я сам себя лечить? Научи меня. Я слабый прималь, но быстро соображаю.

– Увы, – ответствовал мой друг. – Даже сильнейшие примали Большой Косы не могут возвращать к жизни забитые пеплом конечности. И талантливые колдуны Таоса не могут лечить себя от элементарных болезней.

– Но почему? – удивился я. – Мы ведь подсознательно способны влиять на любую материю. Если копнуть глубже и понять, из чего состоит тело…

– Потому что все творения черного солнца имеют две стороны, – прервал меня мой друг. – Порченые наделены даром, но ограничены Целью. Примали могут управлять материей, но не могут делать это безнаказанно, неоплатно. Ибо человек – существо, неспособное распоряжаться даром творца. Его сводит с ума власть и сила. И если он осознает безграничность таланта, как ты думаешь, что останется от Сетерры?

Я хмуро кивнул.

– Дар убивает за чрезмерность, – продолжал мой друг. – Он необходим лишь для того, чтобы люди верили в божественное происхождение прималей и слушали их. Но любой колдун должен знать свой предел, и если он разрушит себя, то никогда не сумеет восстановиться, ибо черное солнце поселило это глубоко в его подсознании. Такова плата за ваши способности. И ее не обойти, как порченые не могут обойти Цель. Поэтому я спас тебя сам.

– Но для тебя опасно совершать подобное, не так ли? – спросил я, помня, как мой друг рассказывал, что не имеет права проявлять себя ни в каком виде.

– Каждый наш диалог опасен для меня, – подтвердил он. – Каждый импульс, каждый всплеск энергии, которую я трачу на изменение мира и на общение с тобой, может привлечь черное солнце. Это похоже на комнату с решетчатой стеной. Внутри горит свеча, и, если смотреть в определенном месте, она будет закрыта узором перегородки и оттого незаметна. Но стоит сделать шаг в сторону, и свеча может оказаться в зазоре, где ее будет видно. Чем толще свеча, тем опасней. Чем больше сил я трачу, тем заметней и дальше расходятся волны, по которым черное солнце может меня уличить.

Я был поражен не столько его ответом, сколько формой фразы. Не думал, что мой друг научится метафорам. Еще недавно он не понимал, зачем они нужны, и считал их лишними, затрудняющими понимание элементами речи. Но истинное открытие ждало меня дальше.

– Раньше у меня было только два состояния: покой и любопытство, – сказал мой друг. – Сегодня появилось третье. Мне вдруг стало странно от мысли, что ты умрешь и я не смогу больше говорить с тобой. Я могу завести новое знакомство после твоей смерти, я уже научился на тебе. И пусть это будет долго и трудно, пусть у меня уйдет много сил и времени, чтобы найти того, кто не сойдет с ума из-за моего желания говорить, я все же найду его, как находил раньше. И это будет безопасней, чем лечить тебя. Ты почти умер, и твое восстановление потребовало много сил. Больше, чем я потратил тогда, в пустыне, когда перенес тебя в пещеру. Потому что в этот раз я воздействовал не на песок, а на живое тело, и тем, кто «стоит за решеткой», это заметней. Оно как пламя толстого фитиля. Искать нового собеседника было бы безопасней для меня. Но я ощутил странное чувство от того, что это будешь не ты.

– Это называется привязанностью, – объяснил я ему. – Ты привязался ко мне. Это человеческое чувство.

Он долго молчал, обдумывая мои слова, и в конце концов согласился, ибо не смог отнести свое новое состояние ни к покою, ни к любопытству. Мне лестно от мысли, что не только он может научить меня столь многому, но и я способен подарить ему то, чего он раньше не знал.

– Человек не может быть камнем, – сказал он мне в один из наших первых разговоров. – Он не знает, каково быть камнем. Он может разбить его и увидеть, что внутри, но это ничего не даст ему, кроме картины. Так и я не могу понять человека. Я знаю, какие вещества появляются в твоем организме, когда тебе весело или страшно, но не ведаю, что побуждает их появляться и почему ты смеешься или плачешь. Я могу заставить твое тело сделать любое из веществ, и ты будешь радоваться или грустить по моей воле. Но я никогда не пойму, каково тебе от этого. Я могу настроить тебя, как настраивают инструмент или машину, чтобы ты спал только по три часа в сутки или ненавидел морковь, но я не узнаю, как ты поступишь, увидев морковь на своей тарелке. В один раз ты выбросишь ее, будучи в одиночестве, а в другой съешь, ибо тебя кормит морковью твоя любимая женщина, и ты боишься ее обидеть. Каково это, бояться обидеть? Что значит любить? Что происходит внутри тебя, прежде чем ты совершишь тот или иной поступок? Я могу вызвать любую эмоцию внутри человека, но я не пойму ни одну из них. Поэтому люди такие интересные.