* * *

Все уже постели расправляли, а Сиины все не было. Марх услышал от Рори, что она вернулась на палубу, и ему стало неприятно. Тут даже гадать не нужно, зачем она туда пошла. Там же этот ее спаситель должен был сегодня появиться. Этот чудик намулийский – морозный шаман. Марх недавно узнал, что он не старый дед, а вполне себе молодой парень, и ему стало по-настоящему паршиво от взгляда на Сиину, которую эта новость явно обрадовала. Марх едва сдержался и не ляпнул: «Да ты и в корягу лесную влюбишься, если узнаешь, что она тебя спасла».

Ну правда, давно он так не расстраивался. У Сиины аж глаза заблестели от восторга, когда Кайоши ей про Липкуда рассказал. А до того ходила сама не своя, только целыми днями сидела на полубаке вместе с ведами и нашивала эти белые балахоны, в которых все пойдут под затмение. Марх еще ни одним глазом не видел шамана, но уже готов был глотку ему перегрызть.

Проходя мимо лестницы, он услышал знакомый голосок и, остановившись, посмотрел вниз. Там, между двух колонн, забравшись с ногами в кресло, сидела сонная, лохматая Яни, а рядом стоял охотник и честно пытался заплести ей косички на ночь. От такого зрелища Марх даже забыл, куда шел.

– Слушай, белка-бестолковка, – сказал Зехма, почесав седой затылок, – топор у меня есть.

– Ну и что? – спросила Яни, щупая косичку. – Ой, ну криво же! Переплетай, так некрасиво!

– Я вот потому и говорю, – пояснил охотник. – Есть у меня топор. Хороший топор, острый. Я им что хош порублю. И мясо порублю, и дрова порублю, и всех порублю, а если не надо, то и не буду рубить. Хорошо я им рублю.

– Зехма, – Яни задрала голову и недовольно прищурилась, – ну и зачем мне твой топор?

– Ты вот рыжая, как белка, а сама не белка, – нахмурился охотник. – А глупая как белка все равно. Я ж тебе ясно говорю – топор у меня есть. И рублю я им хорошо. А вот косы твои не умею я вязать. Баба я, что ли, таким заниматься? И раз я не баба, а ты с меня требуешь волосы тебе вязать, то я топором их лучше пообрубаю да и мучиться не буду. Топор у меня хороший. Острый топор. Я им и бреюсь, и тебя налысо побрить могу.

– Зехма! – пискнула Яни. – Ты чего?! Сдурел? Плети давай красиво! Мне без волос нельзя! Я же буду в Соахии принцесса! А на что мне там бугуди накрутят, если волос нету? Плети давай!

Суровый Зехма вздохнул и принялся расплетать кривую косичку. Марх стоял и наблюдал за ними, и в этот миг он не любовался семейной идиллией. О нет. Его душила зависть. Марху ведь уже пятнадцать, и ростом он под два метра. Никто не будет возиться с таким дядей. А ему бы хотелось. Вот честное слово, хотелось бы. Но Зехма уделял все внимание девчонкам, а Иремил был ласков только в первые годы, пока не появился Дорри и Марх не уступил ему роль младшего. Тогда он пошел на хитрость и попросил Иремила обучить его ремеслу охоты. Это позволяло проводить с прималем кучу времени, и правдолюбец был счастлив. С Зехмой так уже не получится. Времени не хватит. Потому что Марх идет во внешний круг.

У него не было родителей с тех пор, как ему исполнилось два года. Оба умерли от болезни, а сын остался, и растила его суеверная бабка, испугавшаяся, что, если младенец умрет, проклятье может перейти на вторую дочь. Внука она терпеть не могла, и чаще всего он слышал от нее фразу: «Что ж не ты сдох-то? Что ж ты не сдох вместо них, родимых?»

И Марху верилось, как, наверное, всем сиротам, что, останься папка и мамка в живых, все могло обернуться иначе. Кто знает, вдруг они бы любили его и не отдали никому. Марху не с кем было сравнить, и некому было разрушить его фантазии, поэтому он завидовал даже Дорри, которого в детстве только и делали, что колотили, которому не давали есть. Марх завидовал каждому, кто мог назвать кого-то в этом мире родителями. Даже никудышные и жестокие, они у них все-таки были. А бабка только и делала, что плевалась проклятиями и просила сдохнуть. И Марх научился ей отвечать. Он научился бить словами в отместку. Научился выбирать такие фразы, чтобы ей делалось тошно, и не разучился до сих пор. И говорил так со всеми.

И может, потому, что у него никогда не было доброй, ласковой матери, он так любил Сиину. И так хотел, чтобы она всегда принадлежала только ему и заботилась только о нем. И за эту зиму без нее он до сих пор не простил Астре. И не собирался прощать.

* * *

На большую землю Сиина смотрела издалека, с борта «Мурасаки». Ни она, ни другие члены семьи не изъявили желания прогуляться по Унья-Панье. Говорили, что там порченые ходят по улицам, как самые обычные люди, только в волосах у них черные ленты. Кусочек материи взамен смерти. Сиине было трудно в это поверить, и она не решилась сойти с парохода, а без нее и Астре никто из детей даже не подумал о таком.

Но смотреть на другое государство отсюда, из безопасного убежища, отделенного от пирса полоской сияющей ночными огнями воды, девушке нравилось. И нравился, хотя и пугал, веселый шум набережной. Сиина пыталась разглядеть людей, но попортила зрение вязанием и шитьем при тусклом свете, поэтому плохо видела вдаль и могла только гадать, как выглядят намулийцы и где среди них гуляют Кайоши и Нико, отправившиеся на берег встретить морозного шамана и провести ему экскурсию по кораблю, чтобы он знал, с чем имеет дело.

– Так и не пошла? – спросила Олья, подойдя к фальшборту.

– Нет.

Порченая мельком глянула на веду и не смогла удержаться от мысли о том, какая же она красивая, особенно в этом ярком платье. И Сиине стало неловко стоять рядом с Ольей, будто красота руссивки делала шрамы на лице порченой еще безобразней. Словно показывала, каким должен быть человек, а каким не должен.

– Мы тоже не пошли, – сказала веда, лузгая семечки и сплевывая шелуху в темную воду. – Уже тридень тут сидим и гляделки на берег пялим, а не идем.

– Почему?

– Да страшно как-то. – Олья присела на парапет. – Мы к такому не привыкли. Княжна говорит, в этом рыжем царстве колдуны в почете, а не как у нас. Боятся их, а уважают все равно. И они могут, как обычные люди, туда-сюда по улицам расхаживать. И правду говорит, знаю, что правду, при Матрохе разговор шел. Умом понимаю, а сердцем нет. Страх там засел. От рождения засел, это так просто не выкорчуешь.

Порченая невольно улыбнулась.

– Чего ты? – нахмурилась Олья. – Смешно, что я трусиха?

– Нет. – Сиина плотнее укуталась в шаль. – Просто я думала о том же самом. Нам на Валааре тоже житья не было. И тоже страшно на берег идти, хотя тут и порченым гулять можно. Только и надо черную ленту в волосы вплести. Но у меня одна трясучка от мысли куда-то выйти. Всю жизнь прятались. Теперь дальше корабля ступить боязно.

– А у нас нет порченых, – отозвалась Олья. – Это вы тут, на западе своем, с ума сходите. Напридумывали ерунды всякой и сами боитесь. У нас нет порченых. У нас только особенные есть. Даровитые. У брата моего, Петро, отметины на лице, как у тебя. Ох и трус был, пока не вырос. А как вырос, так стал беды всякие предсказывать. Не всегда попадал, но частенько. И перед свадьбой мне сказал, что нехорошее чувствует, а я не послушала.