– Это давно нужно было сделать, – сказал доктор Грин в разговоре с Доуви в день, когда приехали за Белиндой: я слышала, как они беседовали на кухне. – Еще несколько лет назад! Бедная женщина! – добавил он, когда Белинду вели к выходу: она явно не понимала, куда направляется.

В тот «безрадостный июнь», как окрестила это время Калла, цитируя Теннисона, мы с сестрами погрузились в пучину невероятной тоски. Хоть нас и не пичкали лекарствами, как маму, мы все равно пребывали в отрешенном оцепенении, словно все наши чувства разом отключили. Каждый день мы переходили из комнаты в комнату, ели завтраки, обеды и ужины, а время словно замедлило ход. Наш просторный дом всегда был похож на остров, но в те дни казалось, что эта часть земли отделилась от остального Коннектикута и уплывала все дальше и дальше в море.

Вскоре в доме установилась довольно унылая рутина. После завтрака мы собирались в главной гостиной: Калла занимала стул у окна и погружалась в чтение (тем летом она пристрастилась к викторианским романам);

Дафни принималась что-то тихо рисовать в своем углу; а Розалинда садилась на диван со стопкой модных журналов, хотя чаще всего она просто сидела, уставившись в пол. Мы с Зили играли в карты и другие игры, а иногда собирали мозаичные картинки. Когда мы слишком увлекались, Розалинда говорила, что у нее от нас болит голова, и просила нас угомониться, а в плохие дни кричала: «Шли бы вы играть на улицу!», демонстративно массируя пальцами виски. Однажды она взяла нашу настольную игру и бросила ее в камин, за что ее тут же отчитала Дафни, хотя вообще она редко вставала на чью-либо защиту.

Будь Эстер с нами, мы стали бы считать дни до ее возвращения из медового месяца, чтобы провести остаток лета на Граус-корт, помогая ей обставить новый дом. Так мы, по крайней мере, собирались сделать. Никто не знал, что будет с домом дальше: останется ли Мэтью в нем жить или выставит на продажу. Я представила себе их пустую каюту на лайнере, их гостиничные номера, забронированные по всей Европе, – на левом берегу Сены, на каналах Венеции, на альпийских склонах – все эти кровати, которые они так и не согрели своим теплом. За Эстер тянулась целая череда пустых комнат.

Комнаты Белинды тоже пустовали, и иногда я наведывалась туда – посидеть на маминой кровати, полюбоваться на тайный рисунок змеи за шкафом, погладить перышки крапивника (однажды мама сказала, что убивать крапивника – плохая примета, и я потом долго думала о том, кто убил того крапивника и что с ним случилось). Я ходила по ее гостиной и разглядывала занятные вещицы, выставленные на полках стеллажа, сидела за ее столом и смотрела в окно на ее сад. За садом по-прежнему ухаживал мистер Уорнер, и он пестрел летними цветами. Мне хотелось собрать букет для мамы, но навещать ее нам не разрешали. Отец сказал писать ей письма, но она на них не отвечала.

Я хотела спросить ее, чувствует ли она свою вину за то, как мы вели себя с Эстер. В моей голове одна за другой мелькали подробные сцены событий, произошедших в те дни: Эстер, срывающая с меня платье цветочницы; закопанные свадебные подарки; безголовая невеста, измазанная моей кровью; Эстер, спускающаяся по лестнице в «лунном» платье. К счастью, физических свидетельств того времени больше не осталось: Доуви вместе с горничными убрала все вещи из библиотеки, Мэтью отказался от подарков, и их раздали бедным, а наши с Эстер платья мистер Уорнер превратил в пепел. У меня осталось только чувство вины, и мне хотелось знать, что думает об этом Белинда. И не так уж важно теперь, что мы были правы, ожидая «чего-то ужасного». Эстер нас не послушала, но ее больше нет, и своими действиями мы лишь отравили ей последние дни жизни.

3

Прошел июль, затем август. В сентябре, за несколько дней до начала учебного года, в семье вновь заговорили о Белинде. Был теплый субботний вечер, и миссис О’Коннор устроила для нас последнее летнее барбекю на задней террасе. Все выглядело очень празднично: клетчатая красно-белая скатерть, привязанные к спинкам стульев воздушные шарики, букет подсолнухов в центре стола. Тем летом она старалась хоть как-то нас порадовать. В отпуск на Кейп-Код мы не поехали – ни у кого не было настроения, и миссис О’Коннор отправляла нас в поездки на своей манер – кулинарный. Подозреваю, что она вряд ли спрашивала разрешения у нашего отца, когда отклонялась от привычного меню и устраивала нам то полинезийский вечер (половинки авокадо с салатом из морепродуктов, напитки в ананасах с бумажными зонтиками), то французский ужин (утка в апельсинах, блинчики Сюзетт). Иногда на завтрак она угощала нас пончиками, на обед – сладким напитком из сассафраса, а после ужина приносила нам в гостиную мисочки с масляным попкорном. Доуви тоже не отставала: из города она всегда возвращалась с горой журналов, лаков для ногтей или комиксов.

В тот вечер миссис О’Коннор поджарила на портативном угольном гриле гамбургеры и сосиски; на столе в ровный ряд выстроились красочные блюда «Пайрекс» с нарезанной кукурузой, картофельным салатом, кукурузными чипсами и маринованными огурцами. Всем выдали по бутылке «Севен-апа». Мы с сестрами, за исключением Каллы, хватали еду и наполняли тарелки, рассевшись за столом в летних платьях – в последний раз перед тем, как их упакуют на зиму. И мы даже были рады, что лето подходит к концу. Наш отец сидел во главе стола в рубашке с закатанными рукавами – это была его единственная уступка лету. Казалось, он был шокирован необходимостью самостоятельно решать, что из этого кулинарного великолепия он должен положить себе в тарелку; держа в одной руке гамбургер, а в другой – половинку початка кукурузы, он выглядел совершенно потерянным. Наконец он выбрал котлету для гамбургера, положил ее на тарелку, без булочки, и принялся есть ее с помощью ножа и вилки. Когда все расположились вокруг стола, он сделал объявление, стараясь перекричать несколько параллельных разговоров.

– Я хотел поговорить с вами о маме, – начал он.

– Я не хочу, чтобы она возвращалась, – сказала Розалинда, предвосхищая суть предстоящего разговора. Вот уже несколько недель никто не упоминал Белинду и ее возвращение.

– Розалинда, это жестоко, – сказала Калла. Она взяла сосиску без оболочки и надкусила ее кончик; ее тарелка была пуста – ни чипсов, ни огурцов. Калла, предпочитавшая салаты, на этом барбекю выглядела не к месту, словно фигура с картины Боттичелли, перенесенная на детский утренник.

– Еще скажи, что тебе ее жалко! – сказала Розалин-да. На ней – единственной из нас – были темные очки, а когда она оперлась локтями о стол, ее золотые браслеты скатились вниз по рукам: она хоть и волновалась, а все равно выглядела великолепно, как кинозвезда.

– Наша мать в сумасшедшем доме. У тебя нет к ней ни капли сочувствия?

– Она в клинике, – сказал отец. – Не в сумасшедшем доме.

– А какая разница? – спросила Зили.

– Разница в деньгах, – ответила Калла, отложив сосиску и сердито вытирая пальцы салфеткой.

– Ты путаешь ее с героями своих романов, – сказала Розалинда.

– Джоанна Эйр, несчастная домохозяйка из деревеньки в Коннектикуте, – пошутила Дафни. Розалинда не обратила на нее внимания.

– Трудно удержаться от искушения романтизировать нашу мать – так мы можем не думать о том, что она совершенно безумна.

Она откинулась на стуле, нахмурившись. Наша сестринская компания с детства была разбита на пары – Эстер и Розалинда, Калла и Дафни, Зили и я, и теперь казалось, что в отсутствие своей половинки Розалин-да потеряла часть себя. Ее шутки и колкости требовали ответной реакции. Без Эстер, без ее «Ох, Роуз», все ее колкости выходили жестокими, словно от ее личности осталась лишь половина.

– Так я вам скажу, о чем думаю, – сказала она, подняв очки на голову и прищурившись. – Мама не просто предсказала то, что случится с Эстер. Она сама виновата в том, что это случилось. И если она вернется в дом, неизвестно, не произойдет ли что-то еще.

– Почему она виновата? – спросила Зили. Ее руки были измазаны кетчупом.

– Розалинда, – вмешался отец, явно только потому, что не мог спокойно смотреть на расстроенное лицо младшей дочери.

– Она все отравляет, вот почему, – сказала Розалинда.