– А что там, на небесах?

– Зили, – раздраженно выдохнула я. – Откуда мне знать? Можно подумать, я там бывала. – Я начала сортировать ее платья, убирая обратно в шкаф яркие летние сарафаны, которые точно для этого случая не подходили. На кровати осталось несколько темно-синих платьев: черных не было. Раньше нам никогда не приходилось одеваться в черное.

– Наверное, Эстер станет ангелом и будет за нами присматривать? – Она подошла к окну и посмотрела вдаль.

– Может быть, – сказала я. Каждое воскресенье мы с отцом и сестрами ходили в церковь, но темы, звучавшие на проповедях, – Бог, ангелы и так далее – дома не обсуждались. Несмотря на регулярные визиты в церковь, мы не были религиозной семьей. Отец зарабатывал на жизнь созданием и продажей оружия, поэтому вряд ли он особо задумывался о том, куда отправлялись люди, жизни которых уносил очередной выстрел, и о его роли в этом процессе. У Белинды были свои представления о загробной жизни, но с нами она ими не делилась, а ее крики явно не сулили ничего утешительного. Я понятия не имела, что она думает об ангелах и верит ли, что ее дочь станет одним из них.

– Можно спросить у мамы, когда она проснется, – сказала я, выбирая для Зили платье, которое подошло бы к моему если не цветом, то хотя бы фасоном. Повесив на место остальные платья, я выскользнула из комнаты и направилась в библиотеку. С тех предшествовавших свадьбе дней я туда больше не заходила. Безголовая невеста все еще стояла посреди комнаты, перепачканная моей кровью. Я подошла проверить, не поблекли ли пятна крови и не сможет ли Эстер лечь в гроб в этом платье. Мысль о том, что она отправится в вечность в том ужасном наряде, который она возненавидела, была невыносимой. Но кровь лишь потемнела, и я поняла, что сделать ничего нельзя.

– Айрис, ты где? – раздался крик Зили.

Я пошла обратно, мимо комнаты Эстер и Розалинды, дверь в которую была закрыта. Зили жестом подозвала меня к окну:

– Смотри!

Внизу отец орудовал лопатой на семейном участке. На нем была белая рубашка с закатанными рукавами и темные брюки с подтяжками. Подозреваю, что у него не было повседневной одежды; я никогда не видела, чтобы он работал в саду или делал физические упражнения. Казалось, что его жизнь ограничивалась письменном столом.

Вместо слов из моего горла вырвался гортанный всхлип ужаса. Я посмотрела на Зили: ее лицо исказилось, но слез не было. Она была слишком потрясена, чтобы плакать.

Я инстинктивно обняла ее за плечи и притянула к себе. Так мы стояли, наверное, несколько минут, наблюдая за отцом, который уже запрыгнул в углубляющуюся яму и стал выбрасывать оттуда землю лопатой.

Вскоре в комнату вошла Розалинда.

– Что вы там такого увидели? Вас кто-то загипнотизировал?

Мы ничего не ответили: у нас не было слов это описать. Розалинда подошла к окну и взглянула вниз.

– Что он там делает? – спросила она, заметив силуэт отца на фоне темнеющего неба. Ответить я снова не смогла.

Пытаясь рассмотреть отца, она приложила руку к окну, и ее кольцо с коралловой камеей звякнуло о стекло. Некоторое время она вглядывалась в сумерки. Когда она наконец поняла, ее рот широко раскрылся, и она застыла так на секунду, а потом прикрыла рот рукой, чтобы заглушить всхлипы.

7

Рано утром в день похорон мы отправились на луг, чтобы набрать цветов. Мы срывали упругие стебли, согнувшись, как собиратели хлопка, и легкий ветерок разносил вокруг отзвуки наших приглушенных рыданий, словно печальный птичий перезвон.

Шофер отвез нас в церковь в Беллфлауэре, где нас ждала Эстер. Мы с сестрами ехали одни – родители вместе с Доуви и сиделкой отправились на другом автомобиле. Мы тихо сидели на заднем сиденье, разложив на коленях собранные цветы; Калла плела венок из маргариток. Теперь нас было пятеро, но не в том смысле, в каком мы ожидали. Разве мы могли знать, что пять скоро превратится в четыре, четыре – в три и так далее. Во время той короткой поездки в церковь нам казалось, что это худшее, что может с нами случиться.

Из нашей жизни словно пропали все оттенки – мы были одеты в мрачные цвета зимы и горя. Было видно, что Розалинда и Калла сделали слабую попытку завить себе волосы, но получившиеся локоны безжизненно лежали на плечах. Их лица были бледны – наносить макияж показалось им неуместным.

Когда автомобиль свернул на Мейн-стрит, мы увидели, что на тротуарах стоят рабочие оружейного завода Чэпела – мужчины в комбинезонах, женщины в платьях с джинсовыми фартуками.

– Как мило с их стороны, – сказала Розалинда. Их были сотни, и все они склоняли головы, когда мы проезжали мимо.

Автомобиль остановился у церкви, напоминавшей миниатюрный собор, и мы прошли внутрь через боковой вход, подальше от глаз толпы, в помещение при часовне, где нас ждала Эстер. Мы не видели ее с тех пор как она обрушилась на пол в своей спальне. Отец не хотел, чтобы открытый гроб выставляли на общее обозрение, поэтому в комнате, кроме нас и семьи Мэтью, никого не было. В этой же самой церкви Эстер несколько дней назад венчалась, и все должны были запомнить ее такой. Невеста навеки, как сказала Делит.

Вестибюль часовни был выполнен из того же серого камня, что и вся церковь, с большими плитами на полу и стенах. Свет из витражного окна рассыпался отблесками красного, желтого и голубого, отчего казалось, что пол весь усыпан лепестками цветов. В центре комнаты возвышался гроб из полированной сосны, но Эстер нам видно не было: родители прибыли раньше и теперь стояли рядом, прощаясь со своей старшей дочерью. Отец обнимал мать, что могло показаться проявлением нежности, но, должно быть, он просто поддерживал ее, чтобы она не упала. Лекарства совсем ослабили ее; она едва передвигалась.

Мы с сестрами остановились у входа, радуясь этой короткой возможности собраться с силами. Когда отец с мамой покидали комнату, я посмотрела на Белинду – ее лицо ничего не выражало, а глаза были мутными, как камни на дне реки. Она только что видела дочь, но как будто и не видела ее, и я спросила себя, будет ли она вообще помнить этот день. Я надеялась – ради ее же спокойствия, – что не будет.

Была наша очередь, но никто из нас не пошевелился.

– Мы справимся! – наконец убежденно сказала Дафни и двинулась вперед. За ней пошли Розалинда и Калла, а за ними – мы с Зили.

Эстер выглядела так, как тем утром после свадьбы, когда Мэтью привез ее, безжизненную, домой. «Лунное» платье едва помещалось в гроб, бесконечные волны белой ткани окутывали ее всю. Она застыла в ней, как фитиль в расплавленном воске свечи. Ее тело от самой шеи было укутано в белое: дешевый атлас, кружева, пайетки. Видны были только ее руки, аккуратно сложенные на животе, левая рука на правой, чтобы обручальное кольцо было сверху.

У человека, который делал ей макияж, рука была тяжелой – намного тяжелее руки самой Эстер: ярко-красные губы, румяные, как у куклы, щеки. Но ее волосы выглядели великолепно: роскошные, густые каштановые локоны обрамляли ее лицо и спускались ниже плеч. Розалинда оторвала цветок красного мака и воткнула его в волосы Эстер, над ухом, а потом принялась украшать ей прическу другими цветками – ноготками, маргаритками, и вскоре на кудрях Эстер расцвел целый сад.

Мы последовали ее примеру и стали молча отрывать цветки и украшать ими голову Эстер, ее тело и платье. У ее плеча я положила единственный цветок ириса – время их цветения уже прошло, и он выглядел слегка поникшим, но по-прежнему был насыщенно-пурпурным.

– Прости! – прошептала я, надеясь, что она где-то рядом и услышит меня.

Около моего ириса Розалинда положила красную розу, и мы довершили картину гелиотропом с ванильным ароматом и охапкой голубых фиалок, которые мы вложили ей в руки. Оставались только маргаритки, и Калла возложила приготовленный венец ей на голову, приговаривая: «Свети нам, милая головка, лучись прелестными кудрями, дари тепло