— Уймись, — глухо рыкнул Игор. — Уж твое брюхо, видать, праздновать загодя начало. Не на прогулку едем, на такое дело, что, может, и не стоит пузо набивать.

Игор нехорошо усмехнулся. Прошка выдохнул, вслушиваясь, не двинутся ли шаги в глубину дома, подальше от кухни.

И услышал. Да только совсем в другой стороне. Тотчас дверь из кухни распахнулась, и на пороге с полным блюдом пирогов возникла одна из княженкиных девок Круглая, где нужно, румяная от печного жара. Да видно, не только от него, потому как следом за нею скользнул в двери молодой хозяин, ухватил девку за локоток, вынул из рук вмиг сомлевшей дворовой блюдо.

— Ядзя, ласточка, — низким, чужим голосом прошептал молодой хозяин. — Да скоро ль ты управишься?

— А вы бы, княжич, шли к свадьбе одеваться, — краснея, торопливо затрещала Ядзя. — А то ведь сестрица ваша расстроятся. И так с самого утра тоскуют.

— Потоскует, да и повеселеет. У Эльки на тоску ума недостает. А я бы рад переодеться, да только вот незадача, Витека я на рынок услал. Не пособишь ли одеваться, — с улыбкой проговорил молодой хозяин, поднимая блюдо с пирогами над головой. И Ядзя, потянувшись за ним, прижалась к наследнику Бялого полной грудью. А потом, словно забыв о пирогах, провела пальцами по белой повязке на глазах у княжича. Пальчики побежали по щеке, спустились на грудь, скрытую только тонким сукном.

Якуб выдохнул, словно его ударили в живот, ухватил Ядзю за пояс, потянул к себе, резко поставил полное пирогов блюдо рядом с гусем. Янтарная слеза сорвалась и бесследно канула в глубине блюда. Прошкино нутро отозвалось гулким урчанием.

Яздя вздрогнула, вырвалась из рук княжича. И тот, зло глянув на несносного отцова любимчика, схватил со скамьи ополовник и замахнулся, чтобы запустить в широкую морду пса.

— У, проходимец, песья харя! — взвизгнула Ядзя. — Чай, спер чего!..

Проха не стал ждать Якубова подарка и ринулся в двери, мысленно прощаясь с дорогим сердцу гусем. Шарахнулся туда-сюда, заплутал в ногах у торопившихся на двор девок. Видно, у княжьего крыльца уж выставили столы — угощать честной люд в честь свадьбы княжны. Да Прохе было не до того: одна из служанок в суматохе наступила благородному гончаку на вертлявый хвост. Проходимка взвыл, от досады и боли кусанул дуреху за толстую пяту, и тотчас другая, поживей да посмелее, хорошо поддала псу в отместку за подружкину ногу и опрокинутые в сутолоке блины.

Блины подобрали, кое-как уложили на широкое блюдо, отряхнули рукавом — в народную харю за дармовщинку и этак пойдет, повалявши. Только Проха не видел страданий блинов, он уже скрылся от праведного гнева девок под лавкой и, улучив момент, рванул дальше, туда, откуда долетал запах скошенной травы и конского навоза — на двор.

Столы во дворе уж поставили, а тетушка-суматоха да бабушка-толчея без куска хлеба не оставят. Досадуя на себя, бестолковую голову да урчащую утробу, Проходимец торопливо засеменил по выскобленным до бела доскам. Но Судьба шельму метит, и сколько ни юли, вороватую морду ни прячь, а по носу щелкнет.

Уж хотел непутевый Проха нырнуть в дверь, как она отворилась, и взошел потный и бурый от жары и усердия Юрек.

Прошка метнулся было от его сапог обратно — и тут хода уж не было. Навстречу Юреку, не обращая внимания на сжавшегося под скамьей Проху, вышел скорым шагом старый хозяин. Одетый пышно, богато — видно, уж к свадебке изготовился. На груди, на плечах гербы княжеские — камней, как у бабы на кадке с капустой. Каждый по голубиному яйцу. Так и сияют, так и переливаются, искрами драгоценными сыплют.

— Сколько набрали? — грозно спросил старый князь, а Юрек, дурья башка, все вьется, медлит.

— Двух золотников взяли, слепого да увечного, мануса-старика — отбиться хотел, да мы скрутили.

— А старого словника? — напряженно спросил князь. — Того, что в линялом шатре, взяли?

Глаза Юрека, и без того невеликие, сузились, забегали, правая рука, своевольничая, принялась пощипывать край левого рукава.

— Не поспели взять, княже, — оправдываясь, проговорил Юрек. — Утек старый прохвост. Видно, в будущее глянул…

— Глянул, — осипшим голосом пробормотал князь. — Да ничего. Хватит. Веди этих в подвал да ставь с ними Витека. Он, знать, потолковей тебя. Авось не разбегутся.

Бурая краска не то стыда, не то гнева залила шею и уши Юрека, но князь не глядел на него, потер пальцами высокий лоб.

— Вот что, Юрек, — бросил он, поворачиваясь на каблуках, — дам тебе оправдаться. К вечеру приходи.

И Казимеж ушел, тяжело ступая подкованными сапогами, а Юрек поднялся с пола и принялся отряхивать плащ, бормоча под нос ругательства, от которых даже видавшему виду Прохе стало скверно.

Проходимка высунул нос, надеясь прошмыгнуть мимо Юрека, но тот заметил его и что есть силы ударил по широкой голове.

— У, песье отродье, пшел! — рявкнул он, словно бедолага-гончак был повинен во всех несчастьях палочника. — Пшел, тебе говорят, паскуда! Пришибу!

Прошка, не пожелав быть пришибленным, кинулся прочь, в домашнее крыло. И тут в одно мгновение забыл и страх, и голод. Охотничий азарт поднял голову, заставляя пса устремиться, торопливо стуча коготками, в сторону хозяйских спален.

Пахнуло чужаком. И все было бы ничего. Дом, наполненный людьми, обрушивал на собачий нос тысячи запахов. Но этот… Этот он узнал бы из тысячи тысяч.

В одной из комнат был тот, кого Прошка пытался достать, да так и не достал под воротами княжьей охотничьей деревеньки. Того, чей запах уловил он, когда ткнулся носом в одежду раненого Илария. Прошка любил Илария за щедрость, за веселый нрав. Да разве мог он за все те сахарные кости, за пироги с рыбой, печенкой, мясом, за кулебяки, что получал от мануса, не отблагодарить его лучшей собачьей благодарностью — поимкой злодея-мучителя.

Проходимец кинулся в дверь, другую, третью, чувствуя, как запах чужака из тонкой ниточки превращается в веревочку, узкую ленту…

Крупный пес ворвался в комнату так внезапно и шумно, что одна из девок выронила корыто с водой, вторая поскользнулась и ухнула навзничь, по пути угодив расческой в глаз той, что разлила воду. Обе взвыли, стараясь ухватить вьющегося между ними Проху. Но он перескочил через перевернутое корытце и рванул дальше, в полутемную комнатку, угодил боком в дверь, но створка не поддалась. Тогда Проха разбежался и, подпрыгнув на всех четырех ногах, ударился. Дверь отворилась, и Проха повалился, отфыркиваясь и глухо рыча, прямо к шитым туфелькам княжны.

Эльжбета охнула, бледнея, прижала руки к щекам и тотчас попятилась, потому как гончак смотрел не на нее, а на открытое оконце, в котором — он мог поклясться — мгновение назад исчез штопаный колпак чужака. Не обращая внимания на сдавленный вопль у Эльжбеты, Проходимка вскочил на лавку и перемахнул через подоконник.

— Скорей, скорей! — торопило прыгавшее в груди сердце. — Торопись!