А потом явился Черный князь Влад Элькину руку просить. И смалодушничал Казимеж, послал Юрека на ловлю.

Сердцем страдал Якуб за Илария. Просил, чтоб разбойников тех сыскали, что мануса искалечили. Казимеж обещал, увещевал. Сам не ведал, как уговорил сына.

Смирился Якубек. Только все же вздрогнул, как сказал князь, что нет Илария.

— Элька, говоришь, Илария отдала? — проговорил Якубек. — Хочешь, я выспрошу?

— Не надо, — отмахнулся Казимеж, отпуская плечи сына. — Посоветуй, как быть. Илажки след простыл. А я обещал Владиславу мануса полного герба. Видел он Илария, согласился. Да где нам теперь мага такого полета, да еще с полным гербом взять?

— Купить, — отозвался Якубек. — Казны хватит.

— С полным гербом за день купить можно не старше палочника, — горько покачал головой Казимеж. — Кто захочет неизвестно к какому хозяину под полновластную руку идти. Может, кто и согласится на серебряный герб — в охрану или дружину, а на полный, в смертники — едва ли найдем… Ведь верное дело, смертники князю понадобились. Поговаривают, радужную топь у себя Владислав пригрел, колдовской силой кормит… Потому, знать, и годился ему Иларий. Ох, Якубек, с огнем играем… Сейчас Влад Эльку берет, на нашей стороне со всей своей силой. А как против встанет…

Казимеж сел на лавку, уронил голову на грудь. Но княжич оставался серьезен и спокоен.

— Не встанет, батюшка, — холодно ответил он, неторопливо привода в порядок одежду. — Дадим вместо мануса трех, четырех палочников. Юрека, дурака твоего, отдадим. Пусть его князь радужной топи скормит… Не откажется Владислав от Эльки. У нее и род, и сила, и красавица любо-дорого. А если Владиславу не нужен здоровый, раз берет тех, кого другие не возьмут — калек, стариков, юродивых, так и наловим мы ему юродивых. И среди них золотники и манусы встречаются. На свадьбу, за княжьей милостью да даровым угощеньем сброду в Бялое набежит — вот и пошли своих парней, нахватают тебе увечных вроде меня.

Якуб горько усмехнулся, видя, как вскинулся на его слова отец.

— Да что там, сам бы пошел. Недобрала меня топь, авось вторым свиданием насытится. Но Владиславу, верно, сила нужна, и я ему негоден…

Казимеж хотел было снова обнять сына, но княжич отстранился, отвел отцовские руки, потуже затянул белый плат на лице — только сверкали в прорезях холодным огнем глаза.

— Не жалей, лучше посылай дружинников да готовь кошелек. А на меня не смотри. Сам бы на себя не смотрел. Но это пройдет, батюшка. Как пойдешь, девку кликни, в спальне прибрать надо…

Якуб широко улыбнулся отцу, и на сердце Казимежа потеплело. Подумал, что надо бы девке, той, что с красными щеками выбежала, денег дать да велеть ситцу на сарафан отрезать, чтоб чаще у княжича в спальне прибирала.

Верно подсказал сын. Авось сгодится Владиславу вместо мануса, полумертвого после отповеди, скажем, старый пройдоха-словник… Славно врал, что все ладно будет, а глаза-то лживые, песьи — так и бегали… Вот и пригодишься, плешивый проныра…

Казимеж потрепал сына по плечу и вышел. Девка жалась за углом, думала, проскочит старый хозяин мимо, не заметит. Заметил князь, подошел, поднял резво рухнувшую на пол девку за мягкие плечи, взял пальцами за подбородок, заглянул в лицо. Хорошая была девчонка, молоденькая, простенькая. С темно-серыми, покорными, как у коровы, глазами. Вроде из Элькиных девок.

— Так-то ты от госпожи бегаешь? — с напускной строгостью спросил он. Девчонка потупилась, и румянец на свежих, пушистых, как бархат, щеках из алого сделался едва ли не свекольным.

— Иди, в покоях у княжича прибери, — усмехнулся Казимеж. — А потом к хозяйке воротишься, скажешь, князь с порученьем на рынок посылал…

— Не гневайтесь, господин, — прошептала, не поднимая глаз, девка…

— Вернусь…

Нежно звенел девичий голос. Ворвавшийся в открытое окно ветер подхватил короткое слово, завертел, покатал на влажном языке. Усмехнулся. Воздух отяжелел, как набухшая молоком грудь кормилицы. Вдалеке над верхушками елей клубилась, наливаясь свинцом, туча.

— Останься, — шептала взволнованная дыханием ветра трава. — Останься. Гроза идет…

— Вернусь, — упрямо повторила Агнешка. Не траве — метавшемуся в беспамятстве магу. — Я только еды нам достану.

Девушка сжала в кулаке медальон. Хоть и без камушка уже, а все-таки старый скряга Ян не поскупится. Где он еще отыщет золотничий медальон, годами наговоренный. В таком и сила легче расходится.

Эх, будь у Агнешки хоть капля этой силы, не стала бы она продавать медальон — матушкину память. Да и сейчас не продать решила, обменять на жизнь синеглазого мага. Ему, как очнется, и есть, и пить нужно будет. От того, что за лошадку из Бялого выручила, ничего, почитай, не осталось — продала как ворованную. А манусу, чтобы силы вернуть, много надо. Это девочке-мертвячке не привыкать: ягодами, корешками, лесными травками сыта бывала. Да что уж греха таить, и воровать приходилось. Но Агнешка ценного не брала: еду, одежду. Не на разживу, а чтоб только с голоду и холоду не помереть. И сейчас, чтоб отдать свой долг манусу, украла бы и сердцем не дрогнула. Только воровать у дома — самой под кулак и жердину бока подставлять. Уйти подальше, в дальние деревни или в город — а куда от беспамятного уйдешь?

Агнешка еще раз посмотрела на медальон. Жалко. Пуще себя жалко. Только за нее, Агнешку, тощую, бледную, с облупившимися от солнечной ласки носом и щеками, с выгоревшими рыжеватыми волосами, и в половину столько не дадут, как за наговоренный медальон.

— А если… — заговорила сама с собою лекарка, но смолкла, прижала к губам свою единственную драгоценность.

Зашла на крохотную кухню, нацедила в ковш отвара, влила немного в бледные губы мануса.

— Ты спи, серденько мое, спи, ясный свет, я к вечеру обернусь.

Подержала в ладошке бессильную манусову руку, поцеловала чуть повыше перевязанных новиной ладоней тонкое благородное запястье с голубыми венами, белые холеные пальцы.

Торопливо спрятав на груди медальон, Агнешка выбежала на двор, вывела из стойла покорного новой хозяйке Вражко.

Вороной подставил блестящую шею под ласковые руки знахарки. Эти руки который день и кормили его, и чистили.

— Поторопимся, так до темна обернемся.

Словно в ответ на ее слова темная хвоя сосен всколыхнулась, закипела, пошла волнами. Ветер рванул с головы девушки косынку, и Агнешка с укоризной погрозила наглецу пальцем, вскочила в седло.

Ветер нырнул под ноги коню, запутался в траве, взметнул дорожную пыль и бросил невидимой горстью прямо в серые глаза. Да только и это не помогло. Ударила пятками маленькая гордячка черного коня и понеслась по пустой дороге прочь от темнеющего на горизонте неба, где неторопливо расстилалось сизое полотно туч. И вот уж тронула невидимая рука рыхлое небесное вязание: растрепались края, протянулись — белые на синем — ниточки дождевых струй. И где-то вдалеке промелькнула золотая прядка молнии.