— Гроза идет, — прошептала вслед затихающему топоту копыт трава.

Не гроза — буря.

Грозу пересидеть, переждать можно. Схорониться в погребе, и пусть бушует, ломает плетни да деревья.

Тут другое — расходилась, до самого нутра, кажется, достанет.

Экая гадкая баба.

Она снова принялась колотить в дверь кулаком. И не скажешь, что княгиня, госпожа. Госпоже с этакими кулаками на базаре хорошо рыбой торговать, не уступит ни гроша, обругает, а то и поколотит.

Да не на того гроза нашла. Сколько деревьев не ломай, а утеса не своротишь. Владислав из Черны одевался к свадьбе. Тесть был только однажды — сообщил, что помер обещанный Черному князю манус, отповеди не снес. Обещался других достать, и Влад не торопил. В Сторожевых башнях покуда все было спокойно. А вот тещенька приходила уж не в первый раз — сперва степенно, себя не роняя, а потом уж разошлась хуже мертвячки-торговки. Не по душе ей пришлась скорая свадьба.

А Владислав не привык ждать. Дело сделано, записано, подписью скреплено. Годы его не те, чтобы за девками с подношениями да сладкими уговорами бегать. Хочешь наследника, мирись с неизбежным злом: у него должна быть мать. А случается, что и у матери наследника мать бывает.

Владислав оглядел в зеркало кафтан черного рытого бархата, шитый серебряной нитью. Неторопливо унизал пальцы перстнями. Пес с ней, княгиней, пусть бесится. До свадьбы считаные часы, на людях Агата позориться не будет — горда. А в покоях о стенки постучится, так, может, спесь собьет.

Игор подал господину княжеский плащ. Брызнули искрами камни на гербе, косматый седой волк скалился на черном поле, сверкал рубиновой пастью.

Не глядя в зеркало, князь прошелся по комнате и удовлетворенно ухмыльнулся. Игор был в восторге, это легко читалось в его мыслях, тех, что великан не прятал от своего благодетеля.

— Думаешь, заберешь дочку — и скатертью дорожка? — слышалось из-за двери.

«И как не охрипнет, — подумалось Владиславу. — Этак начнет моя женушка такое откаблучивать, никакому наследнику не обрадуешься. Только Влад из Черны — не князь Казимеж, терпеть не стану… А княжна умом ни в мать, ни в отца, а в заезжего молодца. Отравить думала…»

Князь засмеялся, уже в голос, вспомнив удивленно-испуганное лицо Эльжбеты, ее дрожащую руку над кубком. Отравить хотела, и то толку не хватило.

Влад взял со стола Эльжбетин кувшинчик, повертел в руках, а потом, словно осененный догадкой, потребовал у Игора подать ему золотую цепочку. Крепко обвязав горлышко кувшинчика цепью, Влад надел его на шею, так что тот заслонил герб, вышитый на груди князя, и оказался прямо против пасти волка. Не удержался, еще раз вдохнул запах оставшегося зелья.

Отравить решила… Знать, княжна ума невеликого, раз всучил ей кто-то от подневольного замужества слабительное снадобье — от нежеланного женишка да от запора. Сама под запор пойдешь, под замок, чтоб в голове ума прибавилось, а в нраве кротости. Дознаться бы, кто над будущей княгиней Чернской так подшутил. Не пожалел бы для этого шутника князь и целого золотого. Уж больно на руку сыграла шутка. А мануса жаль. Видел его князь, думал вытянуть, как домой вернется. Сила в нем хорошая, послушная.

— Игор, — обратился князь к великану, — говорят, мануса, что помер, под Вечорками разбойнички покалечили. Не приметил ты там чего? Может, с лихими наша ведьма водится, вот и поймать ее не можем. Налетел на нее манус, да поплатился. Хорош был парень и девок, говорят, любил до крайности. Может, и наша…

— Едва ли, — покачал головой Игор, — запах от нее чистый. Девка. А в мыслях у него…

Князь взял в руки тонкий золотой обруч с единственным рубином, надел на коротко остриженную голову.

— Смотрел, да только где в бреду разобраться. Разбойника мертвого видел, за которого он отповедь получил. Полюбовницу видел — чернобровая, пышная. Зелень какая-то. И вроде бы была девчонка, рыженькая как будто. Да только не наша: он — манус, тотчас увидел, что мертвячка. А радужная топь мертворожденную не послушает… Съезди еще, Игор, покуда тут канитель со свадьбой. Посмотри под Вечорками, в пути порасспрашивай. Сегодня в тебе надобности нет. Сдается мне, так и кружит тут недалече наша девка. Может, и не нужно ей никуда идти, чтоб топь повсюду открывать. Видели-то ее только в земле Бяломястовичей: в Вечорках, в Видном, в самом Бялом.

— Думается мне, — глухо проговорил Игор, — что не в первый раз она в Бялое приходит. Только будто охраняет ее кто, отводит глаза.

— Что же это делается?! Опозорил! — неистовствовала за дверью Агата. Взвизгнула девка, видно, попалась хозяйке под горячую руку. — Будто избавиться мы от дочки хотим. Будто стыдимся. Нет уж, срамник, нечего нам стыдиться! С вами поеду и жить при дочери буду, чтоб никто и подумать не смел, что мы от нашей Эленьки отрекаемся…

Владислав бросил на замолчавшего Игора грозный взгляд.

— То есть как это жить? — спросил он, распахивая дверь. — Вы уж, маменька, не позорьте зятя, да и сами не срамитесь. Неуж думаете, что ваша дочка сама с новым домом не управится, без подсказки? Куда вы, родная, от мужнего стола поедете в чужой удел?

Растерявшись от внезапности, Агата раз или два хлопнула темными глазами, однако тотчас пришла в себя, нахмурилась, но гневные речи сдержала. Владислав улыбнулся. Говорил ласково, учтиво.

Пол на мгновение покачнулся под ногами Агаты, перед глазами поплыло. Мелькнула мысль: уж не пустил ли зятек в ход свою магию.

— Ты, зятек, знаешь, — уже спокойно ответила она, и губы шевелились будто сами, исподволь, — что Бялое място нынче лакомый кусок. Случилась с Якубеком беда, и теперь за Казимежем никого нет. Тебе ли не знать, коли на нашей беде ты свою выгоду имеешь. Не позорь Эльжбету, отложи свадьбу.

Агата покачнулась, но Влад поддержал ее за руку, повел к скамье, а сам не слушал, что лопочет, затихая и смирнея, будущая теща. Все в глаза смотрел.

— Сама знаешь, нельзя свадьбу отложить, — вполголоса проговорил он, медленно поглаживая княгиню по руке. — Приедет из Дальней Гати юный Тадеуш, и твоя Эленька сама себя во сто раз пуще опозорит. Мне наследник с хорошей кровью, вам защита, и лучшего уговора нет. А стыд глаз не выест, только щечки зарумянит…

Действительно, до того бледное от бессильной злости лицо Агаты порозовело. Веки княгини словно отяжелели, взгляд стал рассеянным, полусонным.

— Согласна? — вопрошал Влад.

— Твоя правда, — прошептала Агата.

— А теперь, — все так же тихо продолжал Владислав, — расскажи мне лучше о том дне, когда случилась беда с княжичем Якубом. Не было ли рядом кого чужого?

— Нет, — не вскрикнула, еле выдохнула Агата.

Но хозяину Черны и не нужно было ее слов. В бездонной глубине расширенных зрачков мелькнуло лишь на миг видение: золотые блики в речной воде, выгнутое болью тело, радужный отсвет. Словно рыбка в заводи вынырнуло на поверхность воспоминание, и князю уж было довольно — ухватил, потянул осторожно, разматывая нить Агатиной жизни, и тонкая леса пошла на свет из бурого ила прошедшего, а на ней повисли жемчужные слезки, и отразились в них лица, знакомые и чужие. Княжич Якуб, бледный, с посиневшими губами, как есть мертвец. Светловолосый крепкий мальчик, сжимающий трясущимися руками книгу — не иначе Элькин любимец, дальнегатчинский Тадек. Но князь не стал разглядывать, потянул дальше. Заплаканное личико Эльжбеты — сколько же было в те поры княжне, не более двенадцати. Хорошо умел скрывать свои беды Казимеж, никто из соседей и подумать не мог, что наследник уж несколько лет бессилен. Ай да старый лис, знать, надеялся нового наследничка слепить, да годы подвели…