Влад нахмурился. Что-то мешало, не позволяло двинуться дальше. Словно висело на памяти княгини охранное заклинание, умелое, сильное. Но Черный князь оказался сильнее — шепнул, и тотчас выскочил узелок на леске памяти, а за узелком — злое, исковерканное болью лицо старой няньки и…

Ухнуло в груди чернского господина. Узнал. Хоть и не видел ни разу, а тотчас узнал. А может, принял желанное за верное, жажду за правду.

Рыжеватые выгоревшие прядки, серые глаза, перепачканное пылью детское лицо…

— Была она там, — сам себе вполголоса пробормотал Владислав.

— Была, — подтвердила неживым голосом очарованная княгиня. — Девочка… Эльке в служанки… Яблоки украла… У нее… Без камня…

— Что без камня? — резко спросил Влад. — Что у нее было? Чем она колдует?

— Здесь… — Агата потянулась рукой к горлу, замолчала, задышала прерывисто, словно кто сдавливал ей грудь.

— Что? — громче спросил князь, вцепляясь длинными темными пальцами в пышную белую ручку Агаты. — Что у нее было?

Боль от сильных пальцев высшего мага пробила брешь в тумане, окутавшем княгиню. Она с усилием втянула ртом воздух. Тонкая леса памяти щелкнула, обрываясь, и выскользнула, ушла в темную глубину. Агата закрыла глаза, задышала тихо, покойно.

— Игор, — кликнул Владислав, поднимаясь со скамейки, где оседала спящая княгиня. — Отнеси мою дорогую тещу в ее опочивальню.

— А свадьба… — начал было Игор, но не договорил, потому как господин надменно приподнял брови.

— Через четверть часа проспится наша лебедь бела. Успеет еще побуянить. А вот о разговоре этом запамятует, и ты не напоминай. Из опочивальни уходи сразу, а по дороге служанок к хозяйке позови, мол, князь Казимеж за супругой уже несколько раз посылал…

Владислав обернулся к окну, неожиданно жадно втянул грудью душный, сладкий от цветочного меда воздух.

— Была она здесь, Игор, — зло выдохнул он, ударив широкой ладонью по подоконнику. — В тот день была, когда топь княжича изломала. Сильна девка — за обиду свою сторицей отплатила. Не желал бы я ее во враги, Игор, а в союзники… Да за это…

Князь нехорошо ухмыльнулся, коснувшись пальцами груди и кувшинчика на золотой цепочке:

— За такую союзницу отдал бы плаксу-бяломястовну со всем ее приданым. Только вряд ли дастся нам вечоркинская ведьма живьем, с такой-то силищей. За свою землю я спокоен — маги в каждой башне сидят, от золотника до словника. А вот Бялое… Гнездо тут у нашей птички. Гляди, Игор, чтобы она нам глаз не выклевала…

— Думаешь, с бабой справиться не смогу? — Самодовольная улыбка никак не вязалась с тревожным блеском небольших темных глаз.

— Такое дело доверили, а ты собственной бабе нрав укоротить не можешь, — усмехнулся в ответ Косма. — Илажку, и то не устерег. Может, Каська его и вывезла, у муженька из-под носа. Схоронила где-нибудь в лесной хижине да похаживает…

Улыбка сползла с круглого лица Юрека, он насупил густые брови, задышал тяжело и шумно, как дышит бугай, завидев красную тряпку. Но Косма не заметил перемен в лице приятеля:

— Вон твоя-то как вырядилась, на площадь, знать, собралась…

— Дома посидит, не убудет, — прошипел Юрек.

Загривок палочника от ярости налился красным, руки сами собою сжались в кулаки.

Но суровый вид мужа вовсе не испугал Катаржину. Сопревшая от важности и жары, в новой нарядной красной юбке, в праздничной душегрейке, темная соболья опушка которой так шла к ее широким блестящим бровям, молодая женщина неторопливо спустилась с крыльца и пошла прочь, покачивая бедрами.

Косма усмехнулся было, Юрек подался вперед. И тут Каська замедлила шаг, обернулась через круглое сдобное плечо и так глянула на мужа, что его сердце ухнуло вниз, в одно мгновение перевернув нутро, отчего поселилась в кишках ноющая боль, а потом рванулось и застряло комом в горле, перекрыло дыхание. И тотчас схлынула ярость, улегся гнев, растаяла решимость. Любил, пуще жизни любил Юрек свою блудливую гордую Каську.

Толстую черную косу, соболиные брови, томный с поволокой взгляд, пышное, податливое тело.

И верил, что и она любила его. По-своему, как умеют лишь бабы да кошки: то ластилась, то рвала в кровь острыми коготками.

Соблазнил, заморочил голову Катаржине чернявый манус Иларий, словами ласковыми заворожил смазливый молодчик красавицу колдунью. А может, и без заклятья не обошлось — Каське хоть белыми искрами в глаза сыпь, не заметит. И не ворожея почти, без малого мертвячка. Дала Землица красоты, а силой колдовской обделила.

«Да и зачем ей сила, — подумал с горьким вздохом Юрек, — когда она одним взором своим, одним изгибом бровей все нутро мне выжигает».

Выговорил через нахлынувшую влюбленную робость:

— Ты куда, Кася?

— На площадь пойду, — фыркнула Катаржина. — На Черного князя смотреть. Авось приглянусь кровопийце, сжалится он надо мной, да тебя, постылого, в жабу оборотит…

Хмыкнул за спиной Юрека насмешник-приятель, только не обратил палочник на него внимания, пошел рядом с женой, приноравливаясь к ее шагу. Зашипел, склонившись к самому уху:

— Думаешь хахаля своего повидать? Так не надейся, нет его… Весь был спесь — да вышел весь…

— Бодливой корове Землица рогов не дает, — отозвалась Катаржина, опуская взор, в котором на миг мелькнула тревога. — Вот и ты, сколько ни бреши, ветер унесет. Откуда тебе знать, если тебя Казимеж за стол не пускает. Ишь, важная птица, для князя шкуру готов выворотить, а за чаркой с ним другие сидят…

— Другие, да не твой Илажка, — глухо рыкнул Юрек. — Если он и сидит сейчас за столом, кушать ему Безносая подает.

Вымолвил, да так и впился взором в лицо жены, надеясь угадать, не она ли помогла скрыться полумертвому манусу.

Вспыхнули страхом и болью бархатные Каськины глаза, приоткрылись алые губы, сбилось дыхание.

«Нет, не она Илария увезла, — с затаенной радостью подумал Юрек. — А значит, и опасаться нечего, пусть ищут мужички беглого и его помощников».

— А ты бы и рад на тризне манусовой выпить, — чуть дрогнувшим голосом ответила Катаржина, — да только не дождешься. Жив манус. Вот здесь чую…

Юрек глянул на маленький кулачок, прижатый к сердцу, и лицо его сделалось страшно. Ненависть, жгучая, черная ненависть сжала сердце. Показалось ему, что, будь перед ним сейчас княжий манус Иларий — не пожалел бы, ни за какие господские милости не пожалел, бросил посох, вцепился обеими руками мучителю в горло и давил до последнего хрипа.

— Что ж ты не чуешь, как ты мне душу рвешь? — Горький укор вырвался сам, слетел с губ раньше, чем Юрек успел перехватить выпорхнувшие слова.

Каська надменно усмехнулась, и только темная складка, затаившаяся между бровей, выдала с головой ее горе и тревогу.