Давно не был у нее красавец манус. Уже стала она думать, что забыл Иларий свою Касю, нашел посговорчивей. Как корила она себя, лежа за полночь в темной спальне, и сон не шел, лишь дразнил обещанием покоя. А под утро, смежая усталые глаза, видела перед собой синие очи Илария, вспоминала до последнего слова дерзкие речи.

И тоска, от которой жизнь казалась мучением, точила изнутри белое сдобное тело молодой красавицы. От этой тоски втрое, вчетверо отвратителен был постылый муж. И ласка, и любовь его были хуже побоев.

Сейчас, глядя на стриженую голову мужа, на темные, глубоко посаженные злые глаза, на крепкую коренастую фигуру, видела она рассыпавшиеся черные кудри, синий насмешливый взгляд, высокий гибкий, как тополь, стан своего ненаглядного.

«А вдруг не брешет?» — зашептал кто-то внутри, и от этого шепота похолодели руки.

Но крепкая деревенская природа взяла свое — Катаржина сжала губы, заставляя тревогу умолкнуть, и прибавила шагу. В потайных карманах широкой красной юбки хватало монет, чтобы не слушать попусту шепот страха, а выведать правду, если не в княжьем доме, так хоть в цветастом шатре словника-ясновидца. Любит, не любит, к сердцу прижмет…

Но не случилось Катаржине спросить у старого Болюся о своем возлюбленном. Шустер оказался плешивый прощелыга — утек, как вода. Зря толкалась Каська на базаре, зря заглядывала в шатры.

Люд широкой рекой тек на площадь, к месту свадебного обряда, и как ни толкалась молодая женщина локтями, как ни бранилась — толпа проволокла ее по улице почти к самому княжьему крыльцу.

Девки торопливо накрывали «людские» столы, а крепкие дружинники, большей частью палочники, сдерживали зевак и разномастный сброд, ожидавший щедрой княжьей подачки. Катаржина, яростно работая плечами и локтями, пробралась вперед и стала выглядывать черноволосого мануса, думая, как начнется толчея, кинуться под один из столов.

Страдая от жары, удушливого запаха немытых тел и ароматов еды, от которых сводило живот, Катаржина оглядывалась по сторонам. Сжатая со всех сторон, она едва могла дышать, но все-таки нашла в себе силы игриво улыбнуться одному из дружинников. Детина-палочник загляделся на чернобровую красавицу, рыкнул на оборванца и толстую, красную от натуги бабу, что старалась локтем запихнуть девушку обратно в колышущуюся толпу. Красавица улыбнулась вновь, обнажив белые ровные зубки, и дружинник, словно зачарованный, шагнул ей навстречу, не замечая, как щуплый мальчишка-оборвыш в штопаном колпаке нырнул ему под руку и ужом скользнул за угол княжьего дома, сшиб с ног высокую худую ведунью в черном, что уже собиралась скользнуть в сторону дома. Но дружинник увидел ее и затолкал обратно в толпу.

А маленький попрошайка, согнувшись в три погибели и надвинув на самые глаза колпак, пополз, прижимаясь к стене, но не в сторону кухни. Он обошел дом, двинулся к открытым окнам домашнего крыла, постоял, прислушиваясь, а после скользнул к двери.

Осторожно приоткрыл створку, воровато заглянул одним глазом, сунул голову, а после и весь просочился через узкую щель.

А любопытство так и толкало идти дальше, посмотреть, разнюхать.

И было что разнюхивать.

Тонкой атласной лентой вился из глубины дома нежный, пряный дух жаркого. Стелился широким бархатным полотном запах перловой каши, крупинка к крупинке, что скатный жемчуг. Сплетался в кружево аромат свежей ушицы: дохнет сорожкой, поманит лещиком, закружит стерлядочкой.

Проха принюхался, и пасть тотчас наполнилась вязкой слюной.

Живот зашелся голодным стоном, и Проходимка потрусил в сторону кухни. Авось бросит Судьба косточку с барского стола.

Только не смилостивилась. Манила, ласкала собачьи ноздри ароматами, искушала песью утробу обещанием благостной сытости. И провела. Прошлась по Прошкиной мечте большими вороными сапогами. Да что там, сапожищами.

Сапоги, громадные, как кухаркины чугуны, вынырнули из-за угла так внезапно, что Проходимец, неумолимо влекомый запахами съестного, налетел на них, взвизгнул и, невзначай поддетый носком, отлетел к противоположной стене.

— Куда, песья харя, али брюха не жалко? — рыкнул на гончака Игор.

Жалко было брюха. Голод так и крутил собачье нутро. Со всей этой свадьбой старому хозяину было не до Прошкиного счастья, вот и ходил Казимежев любимец с урчащим животом да вострым носом. К каждому ластился. К добросердечной Ядзе, к капризной, но отходчивой молодой княжне, к молодому князю, когда тот бывал в духе, даже к толстомясому Коньо.

А вот к беловолосому Игору подходить побаивался. Все чудилось Прошке, что от чужака пахнет чем-то страшным, нехорошим. Смертью пахнет, кровью. Вот и сейчас, получив сапогом под ребра, пес не рыкнул, не залаял на нежданного обидчика, а засеменил прочь, опасливо оглядываясь.

От беловолосого тянуло бедой.

Но, видно, невзлюбила нынче Судьба своего пасынка — гончака Прошу, потому как великан, бесшумно ступая громадными сапогами, двинулся за ним.

Страх вышиб Проходимке нюх, и запахи из кухни больше не имели над ним власти, временщики-ноги мигом поволокли пса дальше в дом. Напрасно верещала во лбу разумная мыслишка, что бежать надобно на улицу, нырнуть в колени беловолосого, юркнуть между глыбами сапог — и давай Землица ноги… Твердил здравый собачий смысл, что во дворе что ни куст, то спасение, а в доме за каждым углом не трепка, так затрещина.

Но, хоть тащи из Прошки потроха, не решился бы он оглянуться на Игора. Только прибавил ходу да поджал широкий хвост. И аут навстречу вынырнул, отдуваясь и пыхтя, толстолицый Конрад. От него пахнуло кухней — и Прошка с тоской понял, что негодный толстяк уж побывал в чудном царстве и, верно, щедро попробовал из котелков княжьей стряпухи.

— Собирайся, Коньо, хозяин требует, — без приветствия буркнул Игор. Проходимка нырнул под широкие полы Конрадова одеяния и кинулся за угол.

И остолбенел.

Прямо перед ним на высоком столе стояло чудо, за которое Проха мог бы и поверить во всех богов, и продать радуге свою собачью душу. Дымящееся блюдо, на котором возлежал, сладко раскинувшись, жареный гусь. Золотом светились на солнце, в пышном убранстве зеленых косм петрушки, круглая грудка и соблазнительно выставленное над тарелкой пышное бедро, по которому вниз от желтой косточки медленно ползла одинокая янтарная слеза гусиного жира.

Всем своим существом, от вытянувшегося в струнку хвоста до влажного носа, жадно ловящего немые зовы жареного гуся, стремился Прошка облегчить это одиночество — уступить сладким посулам голода, слизнуть широким языком светлую каплю, вонзить зубы в золотистый бок.

— Дай хоть в дорогу чего соберу, — слезливо отозвался за спиной Коньо. — Вон харчей к свадьбе наготовлено. А мы с тобой с пустым брюхом поедем…

Слюна комом встала у Прошки в горле. Он спружинил на четырех ногах разом и подпрыгнул, надеясь прильнуть жадной пастью к вожделенному поварскому чуду, покуда толстый Коньо не разлучил их. Однако не достал и собрался было уж прыгнуть во второй раз.