Впрочем, Роберта Одли не заинтересовали ни стихи, ни гравюры. Он торопливо переворошил книгу, не обнаружив в ней ничего, кроме пряди золотистых волос. Они вились — естественно, словно усик виноградной лозы, и если не цветом, то строением своим значительно отличались от того гладкого локона, что передала Джорджу Толбойзу хозяйка вентнорской гостиницы после смерти его жены.

Роберт Одли закрыл книгу, вложил находку в конверт, капнул на него сургучом, прижал к сургучу кольцо с печаткой и положил конверт в ящик с надписью «Важное».

Он хотел было отправить ежегодник туда, где уже лежали остальные книги, как вдруг ему бросилось в глаза, что два листа в самом начале книги, оба совершенно чистые, склеены между собой. Роберт не счел за труд разъединить их ножом, и его усердие было вознаграждено: на одной из страниц он увидел три надписи, сделанные тремя разными почерками.

Первая была датирована годом, когда книга вышла в свет. Она извещала о том, что книга является собственностью некоей мисс Элизабет Энн Бинс, получившей ее в награду за послушание и прилежание, обнаруженные ею в семинарии Кэмфорд-Хаус.

Вторая надпись, оставленная пятью годами позже самой мисс Бинс, гласила о том, что сия книга преподносится в знак искреннего восхищения и неувядаемой дружбы — мисс Бинс, судя по всему, была романтической особой — дорогой подруге Элен Молдон.

Третья запись, сделанная рукой Элен Молдон и датированная сентябрем 1854 года, сообщала, что ежегодник передается в дар Джорджу Толбойзу.

Едва взглянув на эти последние строки, Роберт Одли вздрогнул и побледнел.

— Так я и знал, — пробормотал молодой адвокат. — Господь свидетель, я был готов к самому худшему, и то, к чему я готовился, не заставило себя долго ждать. Теперь мне понятно все. Следующий мой визит — в Саутгемптон. Я должен передать мальчика в более достойные руки.

Среди писем, обнаруженных Робертом Одли в сундуке Толбойза, нашлось одно, на котором остался адрес отца Джорджа. Мистер Харкурт Толбойз — так звали этого человека. Джордж никогда не рассказывал о нем подробно, но и того немногого, что он поведал, было достаточно, чтобы понять: мистер Харкурт Толбойз — джентльмен с весьма трудным характером.

Тщательно выбирая слова, Роберт Одли написал мистеру Харкурту Толбойзу об исчезновении его сына, особо указав на то, что произошло это при весьма таинственных обстоятельствах. Не скрыл он и своих опасений относительно того, что за всем этим, по его мнению, стоит чья-то злая воля и чья-то грязная игра.

Все это Роберт написал сразу же после исчезновения Джорджа, и прошло несколько недель, прежде чем он получил бесстрастное послание, в котором Харкурт Толбойз извещал, что, после того, как Джордж, пойдя против родительской воли, женился на бесприданнице, он, Харкурт Толбойз, умыл руки, сняв с себя всякую ответственность за дальнейшую судьбу сына. В постскриптуме мистер Харкурт Толбойз написал, что если Джордж устроил свое мнимое исчезновение, дабы, играя на чувствах друзей, поправить денежные дела, то в отношении тех, кто знает его с детства, он обманулся самым жестоким образом.

Поняв, что помощи от Харкурта Толбойза ждать не приходится, Роберт Одли ответил ему несколькими негодующими строчками, где указал родителю на то, что, во-первых, его сын не был столь низким негодяем, чтобы вынашивать подобные планы, а во-вторых, странно подозревать в корыстолюбии человека, у которого на банковском счету двадцать тысяч фунтов стерлингов.

— Сначала съезжу в Саутгемптон, — решил Роберт Одли, — а потом, несмотря ни на что, в Дорсетшир, к отцу Джорджа. Если уж ему безразлична судьба сына, то почему я один должен нести ношу, которую, по логике вещей, он обязан разделить со мной? Приеду к нему и поговорю начистоту, а уж он пусть сам решает, вести мне дальнейшее расследование или нет.

Рано утром Роберт Одли сел в экспресс, следовавший до Саутгемптона. Снег, белый и пушистый, толстым слоем лежал по обеим сторонам дороги. Погода была великолепная, но Роберт, кутаясь в шерстяной дорожный плед, угрюмо взирал на прелестные сельские пейзажи, не в силах победить сомнения, одолевавшие его благородную душу.

— Кто бы мог подумать, что я так привяжусь к этому парню и мне будет так одиноко без него? У меня есть небольшое состояние и три процента годовых, я могу унаследовать титул своего дядюшки, у меня есть девушка, которая — я знаю это — с радостью отдаст все, чтобы сделать меня счастливым, но, честное слово, я готов отказаться от всего, готов хоть завтра остаться без пенни в кармане только ради одного — чтобы раскрылась ужасная тайна и чтобы передо мной предстал Джордж Толбойз, целый и невредимый!

Экспресс прибыл в Саутгемптон в половине двенадцатого утра, и, когда Роберт добрался до знакомой гостиницы, часы церкви Святого Михаила пробили полдень.

Дверь открыла неряшливо одетая девочка-служанка. Роберт объяснил ей, кто он, откуда и к кому приехал, а затем, не церемонясь, прошел в гостиную. Девочка, с подозрением взглянув на гостя, помчалась в ближайшую пивную: она приняла Роберта за нового сборщика налогов и поспешила к мистеру Молдону, чтобы предупредить того о приближении врага.

Когда Роберт появился на пороге гостиной, он увидел, что рядом с маленьким Джорджи сидит незнакомая белокурая женщина лет пятидесяти, одетая в поношенное вдовье платье. В молодости, судя по всему, она была замечательной красавицей, но бедность и годы отняли у нее то, чем когда-то щедро одарила природа.

— Мистера Молдона нет дома, сэр, — смиренно поклонившись Роберту, сказала она. — Если вы насчет платы за воду, то мистер Молдон велел мне сказать, что…

— А я тебя знаю! — воскликнул Джорджи и, спустившись с высокого кресла, подбежал к Роберту. — Ты приходил к нам в Вентноре с большим джентльменом, и еще один раз ты приходил к нам здесь, и ты мне дал тогда денег, а деньги я передал дедушке, а дедушка, как всегда, их припрятал.

Роберт взял малыша на руки и усадил его на столик у окна.

— Посиди, угомонись на минутку, — сказал он, — хочу посмотреть, каким ты стал.

Он повернул детское личико к окну и раздвинул каштановые кудри на лбу мальчика.

— Как быстро ты растешь! Скоро станешь совсем взрослым. Хочешь в школу, Джорджи?

— Да, конечно, — с жаром отозвался мальчик. — Я как-то сходил в школу мисс Певинс — это недалеко, за углом, — но заболел корью, и дедушка не позволил мне больше ходить туда, потому что побоялся, что я заболею снова. Он не позволяет мне играть с уличными мальчишками, он говорит про них, что они негодяи и мерзавцы, а мне такие слова говорить не велит, потому что это неприлично. А еще он говорит «черт побери», и мне говорит, что ему это можно, потому что он старенький, и что когда я тоже стану стареньким, мне тоже можно будет говорить «черт побери». А вообще-то я бы хотел ходить в школу, я бы пошел туда прямо сейчас, если вам угодно; пусть только миссис Плаусон почистит мой сюртук. Ладно, миссис Плаусон?