Мальчик звонко рассмеялся.

— Позавтракаем! Полдень уж миновал, сэр: самое время пообедать.

Роберт Одли смутился.

«Вот ведь поросенок! — подумал он. — Такому палец в рот не клади», — и, постаравшись придать себе строгий вид, добавил вслух: — Я закажу тебе хлеб и молоко. Буфетчик! Хлеба, молока и пинту рейнвейна!

Джордж Толбойз-младший недовольно поморщился.

— Фу! Хлеб с молоком! Этого я не люблю. Я люблю то, что дедушка называет острой закуской. Он мне рассказывал, что обедал тут один раз, и что телячья отбивная была отменной. Хочу отбивную с яйцами и сухариками — ага? — и еще хочу лимонного сока — ага? Дедушка знаком с местным поваром. Повар — ужасно добрый джентльмен. Один раз, когда дедушка привел меня сюда, повар дал мне шиллинг. Повар одевается лучше дедушки и даже лучше вас.

И Джорджи презрительно кивнул Роберту, показав пальцем на его грубое пальто.

Роберт ошеломленно взглянул на своего юного питомца: пятилетний эпикуреец привел его в замешательство.

— То, что сейчас подадут на стол, — промолвил Роберт, стараясь придать голосу как можно больше твердости, — именуется обедом. А закажу я следующее: суп-жульен, тушеных угрей, тарелку котлет, жаркое из птицы и пудинг. Ну, что скажешь, Джорджи?

— Полагаю, юный джентльмен не станет возражать, когда увидит все это, сэр, — вмешался в разговор буфетчик. — К какому времени прикажете подавать?

— Скажем так, к шести. А потом мы с Джорджи отправимся в его новую школу. Пожалуйста, займите пока ребенка чем-нибудь. Мне нужно уладить кое-какие дела, и времени на мальчика у меня не будет. Переночую я здесь же, у вас. До свиданья. Я пойду, а ты постарайся нагулять до шести часов хороший аппетит.

Роберт отправился на вокзал и выяснил расписание поездов, идущих в Дорсетшир.

«Завтра утром, — решил он, — я повидаюсь с отцом Джорджа. Расскажу ему все, что знаю, и пусть мистер Харкурт Толбойз решает, что мне делать дальше».

С обедом, заказанным Робертом, маленький Джорджи управился по-взрослому. Жареный фазан и светлое пиво привели его в восторг. В восемь вечера к парадному входу был подан одноконный экипаж, и Джорджи, бодрый и жизнерадостный, сел в него, имея в кармане золотой соверен и письмо Роберта Одли мистеру Марчмонту, а также чек на приличную сумму, обеспечивавшую юному джентльмену должное содержание.

— Хорошо, что у меня теперь будет новая одежда, — сказал Джорджи на прощание. — Миссис Плаусон только и делала, что чинила мне ее да перешивала изо всякого старья. Пусть теперь перешивает для Билли.

— Кто такой Билли? — спросил Роберт, смеясь над ребячьей болтовней.

— Билли — маленький братик бедной Матильды. А Матильда…

В этот момент возница взмахнул хлыстом, экипаж тронулся, и Роберт Одли так ничего и не узнал о Матильде.

Харкурт Толбойз проживал в чопорном квадратном особняке в миле от деревушки Грейндж-Хит, что в графстве Дорсетшир. Чопорный квадратный особняк стоял в центре чопорного квадратного участка земли, не слишком большого, чтобы называть его парком, но слишком большого, чтобы назвать его как-то по-другому, потому окрестности, не получившие иного названия, именовали просто: «Сквайр-Толбойз».

Мистеру Харкурту Толбойзу менее всего был к лицу добрый славный домашний сердечный сельский староанглийский титул сквайра. Он не занимался фермерством и охотой. Он ни разу в жизни не надел высоких сапог с отворотами. Южный ветер и облачное небо интересовали его лишь постольку, поскольку движение этих стихий могло внести сумятицу в его размеренную жизнь. Урожай его заботил только тогда, когда его размер мог пагубным образом сказаться на ренте, взимаемой с арендаторов.

Мистеру Харкурту Толбойзу было лет пятьдесят. Высокий, прямой, костлявый, угловатый, с бледным квадратным лицом, светло-серыми глазами и редкими темными волосами, которые он зачесывал от ушей на лысую макушку, что придавало ему некоторое сходство с терьером — злым, непослушным и упрямым, на которого не посягнул бы ни один вор, специализирующийся на кражах собак.

Не было случая, чтобы кто-нибудь сыграл на слабых струнах Харкурта Толбойза, ибо никому не дано было их нащупать. Он был похож на собственный дом — бесприютный, построенный в форме квадрата и обращенный фасадом на север. Не было в его характере ни единого тенистого уголка, где можно было бы укрыться от слепящего дневного света. Дневной свет, резкий и всепроникающий, составлял суть его натуры; свет этот, изливаясь широким потоком, не оставлял места для смягчающих полутонов и снисхождения ко всему, что было и есть несовершенного на грешной земле. Не знаю, сумею ли я точно выразить то, что хотелось бы, но в характере мистера Харкурта Толбойза не было кривых линий, ибо разум его, действуя прямолинейно и безжалостно, не признавал ни малейших отклонений от заданного угла. Белое для Харкурта Толбойза было только белым, черное — только черным, и множество оттенков между ними, порождаемые силою обстоятельств, он не различал и не признавал. Он отрекся от единственного сына, потому что сын не подчинился ему, и, если бы его единственная дочь вышла из повиновения, он бы и с нею поступил точно так же.

Если этому несговорчивому и упрямому человеку и была свойственна какая-то слабость, то имя ей гордыня. Он гордился своим упрямством, делавшим его присутствие совершенно невыносимым для ближних. Он гордился своей неподатливостью, убившей в нем любовь и жалость к окружающим.

Если он и сожалел о женитьбе своего сына и последовавшем за этим разрыве с ним, инициатором которого был он, Харкурт Толбойз, то гордыня, возобладав над сожалением, заставила его умолкнуть навсегда.

Если бы кто-нибудь осмелился заговорить с ним о Джордже, он бы сказал:

«Мой сын совершил непростительную глупость, женившись на дочери нищего пьяницы, потому он мне больше не сын. Я не желаю ему зла: для меня он попросту умер. Я скорблю о нем, я скорблю о его матери, что ушла из жизни девятнадцать лет назад. Если вы заговорите о нем как о покойном, я выслушаю вас. Если вы заговорите о нем как о живом, я зажму уши, чтобы не осквернять свой слух его именем».

Зная характер отца, Джордж ни разу не обратился к нему за помощью. Как ни уговаривала его молодая жена, он лишь горько усмехался и пожимал плечами, и она, бедняжка, считавшая когда-то, что все драгуны богачи, не однажды впадала в отчаяние при мысли о том, что ей теперь до конца дней придется расплачиваться за эту неосведомленность.

Роберт Одли приехал в Грейндж-Хит ранним январским утром. Окна усадьбы сверкали так, словно их только что вымыла усердная горничная. Надо сказать, что к числу суровых римских добродетелей Харкурта Толбойза относилась и его чрезмерная любовь к порядку, приводившая в трепет всех, кого недобрая судьба собрала под кровом Сквайр-Толбойз.

В конце аллеи, обсаженной редкими елями, экипаж свернул под прямым углом (в другой усадьбе дорогу здесь непременно проложили бы в виде плавной кривой) и остановился перед окнами нижнего этажа. Возница спустился на землю и позвонил в латунный колокольчик. Колокольчик отозвался сердитым металлическим звоном, словно его оскорбило прикосновение простолюдина.