При этих словах Фиби украдкой взглянула на мужа и отложила вязанье.

— Мы забыли закрыть пивоварню, Люк, — сказала она. — Пойдем, поможешь мне поднять засов.

— Пивоварня подождет, — отозвался Люк Маркс. — Мне и тут хорошо, хочется посидеть да покурить. Никуда не пойду.

Он взял длинную глиняную трубку, лежавшую у каминной решетки, и начал медленно набивать ее табаком.

— Неспокойно у меня на душе, Люк, — с упреком обратилась к нему Фиби. — Дверь в пивоварню осталась открытой. Много там всякого народу толчется. Неровен час, залезет кто-нибудь чужой.

— Иди и подними засов сама; чего пристала? — пробурчал Люк.

— Засов тяжелый. Одна я не подниму.

— Ну тогда черт с ним. Сиди и не рыпайся, ежели такая нежная. Далась тебе пивоварня! Сдается мне, ты просто хочешь заткнуть мне рот, не желаешь, чтобы я поговорил с джентльменом. И не хмурься, когда муж с тобой говорит! Я и слова не успею сказать, как ты уж лезешь со своим языком, будто я у тебя вовсе дурак. Я этого не потерплю. Слышишь? Не потерплю!

Фиби Маркс пожала плечами, сложила вязанье, отодвинула в сторону ящик для рукоделия и, скрестив руки на коленях, устремила внимательный взор на бычью физиономию своего благоверного.

— Итак, жизнь здесь, на Маунт-Станнинг, вам не по душе? — обращаясь к Люку, вежливо осведомился Роберт Одли.

— Не то чтобы совсем уж не по душе, — ответил Люк, — но, как я уже сказал, не будь люди так скупы, я мог бы устроиться и получше, в каком-нибудь городе, где бывают базары, а не в этом богом забытом месте. Разве сотня фунтов…

— Люк! Люк!

— Что «Люк! Люк!» Опять ты мне рот затыкаешь! Так вот, я и хочу спросить, сэр: разве сотня фунтов имеет значение, ежели речь идет о добром деле?

— Нет, конечно же, нет, — заверил Роберт, обращаясь к Люку, но при этом глядя на встревоженное лицо Фиби. — Тем более если вы или ваша жена сможете повлиять на того, у кого есть эти деньги.

Фиби, и без того бледная, стала белой, как смерть.

— Однако уже четверть двенадцатого, — сказал Роберт, взглянув на часы. — Доброй ночи, уважаемый хозяин. Доброй ночи, миссис Маркс. Воду для бритья приготовьте, пожалуйста, к девяти часам утра.

Утром следующего дня, когда часы пробили одиннадцать, Роберт Одли сидел за обеденным столом, нехотя просматривая местную газету. Собачонки вертелись рядом, ожидая подачки.

Роберт взглянул в окно. Снег валил, не переставая — погода для прогулок весьма неподходящая, и потому Роберт очень удивился, заметив невдалеке одноконную карету, которая медленно поднималась в гору.

— И одолела же кого-то страсть к путешествиям в такую пору! — усмехнулся Роберт и сел в кресло у камина.

Через несколько минут Фиби Маркс, войдя к нему в комнату, объявила, что приехала леди Одли.

— Леди Одли! Ну конечно, конечно, весьма рад, — сказал Роберт, а затем, когда Фиби вышла, процедил сквозь зубы: — Глупый ход, миледи. Уж от вас-то я такого не ожидал.

Дурная погода нисколько не подействовала на прекрасную гостью. Она вошла, кутаясь в те самые соболя, что Роберт Одли купил ей в России, — свежая, задорная, излучающая свет и очарование.

Роберт Одли взглянул на гостью с тайным сожалением.

— Фу, какое утро, мистер Одли! — воскликнула миледи, смахивая снег с роскошной муфты.

— Да, хорошего мало. Почему же вы приехали сюда в самый снегопад?

— Потому, что хотела повидаться с вами.

— Вот как?

— Да, мистер Одли. С вами обошлись не слишком дружелюбно, и я приехала извиниться.

— Не нужно мне никаких извинений, леди Одли.

— Но с вами поступили несправедливо. Вам так славно жилось в Одли-Корт, но мой дорогой, мой глупый супруг вбил себе в голову, что восемь-девять-двенадцать сигар, выкуренных его племянником в моем будуаре, могут нарушить мое душевное равновесие. И вот результат: наш маленький милый семейный круг распался!

— Леди Одли, — твердо сказал Роберт, — я не хочу, чтобы горе и бесчестье моего дядюшки были связаны с моим именем. И потому лучше мне быть вне вашего дома. И потому лучше бы я вообще не переступал его порог!

Миледи недоуменно пожала плечами.

— Вы говорите загадками, мистер Одли. Не взыщите, если бедная женщина не сможет их разгадать.

Роберт промолчал.

— Вы можете поступать, как вам угодно, — сказала леди Одли, — но ответьте: что привело вас в это мрачное место?

— Любопытство.

— Любопытство?

— Да, миледи, меня заинтересовал хозяин постоялого двора — здоровяк с бычьей шеей, рыжими патлами и хитрыми серыми глазами. Опасный он человек, миледи. Не дай бог попасть к такому в зависимость!

По лицу миледи пробежала внезапная тень.

— Что я вам такого сделала, Роберт Одли? — воскликнула она. — За что вы меня ненавидите?

— У меня был друг, леди Одли, — печально сказал Роберт. — С тех пор как он пропал, я обозлился на весь белый свет.

— Вы имеете в виду мистера Толбойза, который отправился в Австралию?

— Да, того самого Джорджа Толбойза, который, как мне сообщили, уехал в Ливерпуль, чтобы оттуда плыть в Австралию. Якобы в Австралию.

— Вы сказали «якобы». Значит, вы не верите, что он отбыл в Австралию?

— Не верю.

— Почему?

— Извините, миледи, я не стану отвечать на этот вопрос.

— Как хотите.

— Через неделю после того, как мой друг исчез, — продолжил Роберт Одли, — я поместил объявление в газетах Сиднея и Мельбурна, где просил Джорджа известить меня о своем местопребывании, а также просил всех, кто его знает, сообщить мне о нем любые сведения. Джордж Толбойз покинул Эссекс, или исчез из Эссекса, 7 сентября. По моим расчетам, к концу этого месяца я уже должен получить хоть какой-нибудь ответ на свое объявление. Сегодня 27 декабря; времени осталось совсем мало.

— А если вы не получите ответа?

— Это будет означать, что мои страхи небезосновательны, и тогда я начну действовать.

— И что же вы намерены предпринять?

— Ах, леди Одли, вы лишний раз напоминаете мне о том, какими ничтожными средствами я располагаю, приступая к этому делу. Моего друга могли убить здесь, на постоялом дворе, и закопать под этим полом — вот под этим самым, на котором я сейчас стою; и я, прожив здесь целый год, могу уехать ни с чем, так ничего и, не узнав, словно никогда не переступал порога этого дома. Много ли мы знаем о тайнах, витающих в домах, которые мы посещаем? Грязные дела совершаются под самым гостеприимным кровом, а самые страшные преступления — среди такого благолепия, что не найти ни единого пятнышка, ни единой царапины, которые поведали бы о том, что здесь произошло на самом деле. Я не верю в магию и в кровавые пятна, которые якобы не может стереть никакое время. Но я верю в то, что мы можем дышать воздухом тех мест, где было совершено преступление, и спазмы не стиснут нам горло, ибо нас хранит спасительное незнание. Я верю в то, что мы можем, глядя на улыбчивое лицо убийцы, восхищаться покоем, что исходит от его красоты.