В особенности меня поразил его шедевр «Вишневый сад». Для меня это было от­кровение. Меня очаровала новая тонкая техника, разнообразие настроений, яркая все­сторонняя характеристика действующих лиц, естественное ритмичное течение дей­ствия, юмор и пафос, нежность и поэтичность. Все другие пьесы по сравнению с «Виш­невым садом» казались деревянными, искусственными. Здесь на сцене была подлинная жизнь, дыхание жизни, страдания, надежды, смех и слезы.

Своим магическим даром Чехов освободил современного драматурга от цецей ста­рых условностей. Более того, он принес в театр свое великое предвидение, горячую надежду на человечество, глубокое, неиссякаемое чувство сострадания.

Россия должна гордиться своим удивительно даровитым сыном, чьи замечатель­ные пьесы и герои волнуют людей во всем мире.

И я верю, что Чехов сейчас глубоко гордился бы своей любимой Россией, стремя­щейся воплотить в жизнь все его надежды.

«Литература и искусство», 1944, № 27, от 1 июля.

Возьмем как пример натуралистической традиции в ее наивысшем развитии по­становки пьес Чехова в Московском Художественном театре, в котором сам Чехов имел не последнее слово. Режиссеры этих ностановок, которые мне довелось видеть, положили немало труда, чтобы дать картину окружающего мира, находящегося за пре­делами сцены. Для этого они охотно прибегали к звуковым эффектам — пение и крик птиц, грохотание далекого поезда, музыка за сценой, стук топора по деревьям. Зачем все это понадобилось Чехову и Станиславскому? Только ли для того, чтобы быть реали­стичными, чтобы спрятать театр за таким-то количеством видовых и звуковых эффек­тов? Можно ли считать, что перед нами простое стремление режиссера убедить зрителей, что перед нами вовсе не спектакль? По-моему, это не так. Цель Чехова (так как инициа­тива исходила от него) заключалась в том, чтобы расширить и, так сказать, оркестро­вать некоторые эффекты, которые были вполне реалистическими, но предназначались, главным образом, для создания атмосферы, для повышения эмоциональности действия. Когда, например, в четвертом акте «Трех сестер» мы слышим как где-то вдали играет полковой оркестр, то он играет здесь не потому, что полк обычно покидает город под звуки марша и что в этом заключается реализм — постепенно затихающая вдали му­зыка сразу же расширяет и углубляет пустоту и отчаяние, царящие в саду трех сестер.

J. В. Priestley. The Art of the Dramatist, p. 8—9. СОМЕРСЕТ МОЭМ

Известный беллетрист — романист, новеллист и драматург — Уильям Сомерсет Моэм (William Sommerset Maugham, p. 1874) изучил русский язык, чтобы читать в под­линнике произведения Тургенева, Достоевского, Толстого, Чехова и других русских писателей, с которыми он вначале знакомился по французским и английским пе­реводам.

Считая, что писатель должен только развлекать и занимать своих читателей, Моэм выступил противником чеховской новеллы, впервые сформулировав свои воз­ражения в книге «Подводя итоги» («The Summing up». L., 1938). С тех же позиций он характеризует новеллу Чехова в предисловии к составленному им сборнику «Величай­шие рассказы всех времен» («Introduction to the Greatest Stories of all Times». Tellers of Tales. N. Y., 1947) и в книге «Записная книжка писателя» («А Writer's Notebook». L., 1949).

Высказывания Моэма о Чехове вызвали критические отклики как в Англии (см. ниже Бейтс), так и в Америке. (Caroline Gordon. Notes on Chekhov and Maugham.— «Sewanee Review». Tennessee, 1949, v. 55, № 3, p. 401—410).

Впоследствии Моэм изменил свое отношение к Чехову, о чем свидетельствуют его высказывания в книге «Точки зрения» («Points of View. Essays». L., 1958).

Ниже приводятся отрывки из книг: «Подводя итоги», «Величайшие рассказы всех времен», «Записная книжка писателя» и «Точки зрения». Отрывки из последней книги любезно предоставлены редакции «Лит. наследства» для опубликования Л. В. Нику­линым и даются в его переводе.

Именно потому, что направлять интерес — нелегкая задача, особенно трудно пи­сать то, что принято называть пьесами настроения. (Наиболее известны из них, ра­зумеется, пьесы Чехова.) Поскольку интерес здесь сосредоточен не на двух или трех персонажам, а на целой группе и поскольку тема пьесы — их отношения друг с другом и с их средой, автору приходится все время бороться с естественной склонностью пу­блики уделять все свое внимание одному или двум персонажам за счет остальных. При таком распылении интереса есть опасность, что ни одного из персонажей зритель не примет близко к сердцу, а поскольку автор должен постоянно остерегаться, как бы одна линия в пьесе не перевесила и не заслонила остальных, все эпизоды звучат при­глушенно, в минорной тональности. Тут очень трудно не дать зрителям заскучать: и оттого, что ни один характер, ни один эпизод не оставил у них яркого впечатления, они зачастую уносят из театра чувство растерянности. Опыт показал, что такие пьесы можно смотреть только в безупречном исполнении.

«The Summing up.» Цит. по русск. изд.: В. Сомерсет М о э м. Подводя итоги. М., 1957, стр. 98.

Мне не повезло в том смысле, что я всерьез взялся за жанр рассказа в такое время, когда лучшие писатели Англии и Америки подпали под влияние Чехова ...) Сложилось мнение, что всякий одаренный человек, который хочет писать рассказы, должен пи­сать так, как Чехов. Несколько писателей создали себе имя тем, что пересаживали русскую тоску, русский мистицизм, русскую никчемность, русское отчаяние, русскую беспомощность, русское безволие на почву Сарри или Мичигана, Бруклина или Кле- пэта. Нужно признать, что подражать Чехову нетрудно ... Чехов превосходно пи­сал рассказы, но талант его не был универсален, и он благоразумно держался в пре­делах своих возможностей. Он не умел построить сжатую драматическую новеллу из тех, что можно с успехом рассказать за обедом, как «Ожерелье» или «Наследство» (Мопассана). Человек он был, видимо, бодрый и энергичный, но творчество его от­мечено унынием и грустью, и ему, как писателю, претил насыщенный действием сю­жет и всякое излишество. Его юмор, зачастую такой горестный,— это реакция болез­ненно чувствительного человека на непрестанное, мучительное раздражение. Он видел жизнь в одном цвете. Персонажи его не отличаются резко выраженной индивидуаль­ностью. Как люди они его, видимо, не очень интересовали. Может быть, именно по­этому он способен создать впечатление, будто между ппми нет четких границ и все спи сливаются друг с другом как некие мутные пятна; способен внушить вам чувство, что жизнь непонятна и бессмысленна.. В этом и состоит его неповторимое достоинство. II этого-то как раз не уловили его подражатели.

Там же, стр. 156—157.

В Чехове Беннет нашел нечто такое, что его несомненно поразило. Будучи сам автором рассказов, он увидел в поразительных достижениях Чехова новую жизнь для этого истощившего себя жанра. С тех пор и поныне влияние русских писателей, в особенности Чехова, было огромно. Оно значительно изменило не только самое но­веллу,