Второй зверь в это время раздевается, с матом и хрипом.

Он такой, любит , когда ничего не мешает, когда нет никаких преград. Потому и майку мою в клочья раздирает. И белье рвет. А я… Я только больше завожусь, остановиться не могу.

Дима смотрит снизу, глаза его, как черные провалы в ад, невозможно не упасть, Рома становится на колени рядом, поворачивает меня за подбородок, целует. Так глубоко, так жестко!

- Котен, пустишь в себя, да? – лихорадочно шепчет он, блестя глазами, - пустишь?

Я не понимаю даже , о чем он, настолько не в себе, киваю. Везде пущу, конечно, конечно… Дайте мне только кончить!

- Оближи, котен… - он просовывает мне пальцы в рот и я послушно облизываю, не прекращая двигаться.

Я уже вся мокрая, но сдержаться не могу, мне надо, надо, надо быстрее!!!

Ромка укладывает меня на грудь брату, тот перехватывает, тянется к губам, сладко, долго целует, настолько сводит с ума, что я даже не сразу соображаю, что происходит. А, когда соображаю, то уже поздно.

Да и смысла нет. Соображать.

Им двоим во мне тесно. И мне тоже. Не больно, нет. Но странно и непривычно.

А, когда они начинают двигаться, меня расплющивает между ними, как мягкое желе, мне кажется, я всеми своими выступами подстроилась под их тела, словно слилась с ними. Дима безостановочно двигается во мне, вжимаясь в распахнутые в стоне губы жадным поцелуем, Ромка действует осторожней, но тоже напористо и сильно.

И я умираю.

Просто умираю между ними, превращаясь в нечто настолько мягкое, настолько податливое, что самой становится не по себе. Нельзя так терять себя. Нельзя!

Но именно это я и сделала, когда они взяли меня одновременно, когда не дали даже шанса на вдох, когда целовали, ласкали, двигались во мне…

Это была сладкая смерть.

Самая нужная для меня.

И, что бы с нами тремя не случилось в будущем… О чем бы я ни пожалела потом…

Только не об этом.

Никогда об этом.

Смотрела я как-то одно кино. Хорошее такое, по-моему, еще черно-белое. С шикарной блондинкой-актрисой. «Дольче вита» называется. Сладкая жизнь, то есть.

Тогда, давно, еще пацанкой, попробовавшей в этой гребанной реальной жизни практически все, кроме сладости, я даже позавидовала героине.

И задумалась, а что для меня сладкая жизнь? Вот если б пришли ко мне, в примеру, и сказали : «Вот сейчас, Элька, у тебя будет сладкая жизнь».

Что бы мне первое пришло в голову?

Наверно, место, где много-много сладостей.

Всякие там конфеты, сникерсы, мороженое.

А не вот это вот. Что у нее было.

А вот теперь, уже взрослой, практически состоявшейся девушкой, я могу сказать, что для меня сладкая жизнь тоже не вот это вот. Что у нее, у той шикарной, не знавшей голода и боли красотки-блонди.

А совсем другое.

Сладкая жизнь – это когда тебя целуют. Так, что задыхаешься, и с ними задыхаешься, и без них. Потому что с ними – невозможно вдохнуть. А без них – незачем вдыхать.

Сладкая жизнь – это когда тебя трогают. Так, что каждое прикосновение – не ожог, нет. Каждое прикосновение – нежный шелк, который прямо по живому. И больно и, одновременно, невозможно остановить. Не хочется такое останавливать.

Это шепот, жаркий-жаркий, опаляет, до глубины души, сразу, внутрь, заставляет не дрожать, нет – плавиться! И стекать к ногам своих мучителей, своих воскресителей, своих прирученных зверят, которые тебя, такую всю одинокую волчицу, запросто приручили. И ты с руки у них ешь. И радуешься этому. И дрожишь от удовольствия, когда просто касаются.

Короче говоря, всем понятно, что это просто нечто было? Вот хорошо. Потому что я пока что не осознаю.

Лежу между ними, в их квартире, на их огромной кровати-траходроме, и слушаю их равномерное дыхание, вспоминаю детали этой ночи, что отпечаталась навеки в памяти, и от одного этого кроет.

Опять кроет!

Мама моя, да я – нимфоманка!

Учитывая, что они со мной вытворяли, учитывая, насколько мне сейчас некомфортно внизу все, интересно, я хоть помыться-то смогу без неприятных ощущений?

Так вот, учитывая все это, а еще жар и стыд даже от воспоминаний…

Я все равно их хочу.

Обоих.

Дико.

До боли.

До стона, который еле сдерживаю.

И вот что это, если не сладкая жизнь?

Когда все, что с ними связано, сладко?

Когда думаешь, лишь только думаешь про это – и уже сладко?

И потому, знаете, плевать мне на всех и на все.

И на мою репутацию, окончательно похеренную, потому что, после того, как я вчера с ними выходила из випки, в полностью разодранной футболке, кое-как спущенной на бедра юбке, укрытая только курткой мотоциклетной, босая и без трусов ( хотя, этого, Слава Богу, не видно было), ни о какой вообще репутации речи быть не может.

И на мой образ правильной девочки-тихушницы. Ну не сложилось, Эль, не сложилось… Не твое это, чего мучиться? Тоже мне, тихушница… С татухами на руках. И с двумя любовниками.

И на мое будущее, которое я распланировала и радовалась. Непонятно, чему.

Потому что тупое оно – такое будущее. Скучное, пресное будущее никому не нужной, никому не интересной овцы, которой даже и вспомнить-то нечего…

Мне точно будет, что вспомнить. Даже если в итоге старой девой останусь, и жизнь меня с моими зверятами разведет.

Я потягиваюсь, смотрю на часы. Шесть утра.

Во сколько там говорил Сергей Юрьевич явиться в мастерскую?

В восемь?

Время есть.

И вот, кстати, сильно я сомневаюсь, что он за мной будет следить, учитывая обрывочные фразы Зверят, когда они сажали меня на байк и напяливали шлем, о том, что Боец за сестрой приехал.

Если там все сложилось, как надо, правильно, то Боец будет сильно занят в ближайшие сутки. Очень сильно занят. Я надеюсь, Татка все сделала правильно.

Очень надеюсь, что она получила свое, и у нее тоже сладкая жизнь настала.

Потому что нам, страдалицам, этого сильно не хватает.

Я легонько поворачиваюсь на бок, прямо под тяжеленной Димкиной лапой, нечаянно прижимаясь к нему задом. И лапа тут же приходит в движение, спускается ниже и притискивает меня к паху. А там уже все очень даже не спит. Бодренько все.

Я не рискую поворачиваться, потому что есть у меня ощущение, что сам владелец шаловливой руки и не менее шаловливого достоинства еще не проснулся. И это рефлекс такой. Безусловный.