Поешь и поднимайся на чердак. Хочу, чтобы ты кое-что увидела.

Даже в коротких словах мне чудится приказ, и внутри поднимается новая волна злости, которую я подавляю на подходе. Вроде бы успокоилась, даже вкусно покушала, и на тебе!

Я сминаю послание в кулаке и бросаю в мусорную корзину. Не собираюсь я никуда подниматься. Точнее, собираюсь, но исключительно в свою комнату. Созвонюсь с Рэбел, узнаю, как дела в магазине. Или с мамой. Или же продолжу поиски упоминаний имани в интернете, пока что неудачные. Не знаю, что там накопал Хантер, но это что-то не лежало на поверхности, либо называлось иначе. Либо было просто приманкой, о которой не получалось не думать.

В общем, я направлялась в свою комнату, но, вместо коридора на третьем, свернула на лестницу, ведущую еще выше. Если там Доминик, мне же ничего не мешает развернуться и уйти!

Поэтому я поспешно толкнула дверь и замерла.

Я не была на чердаке со дня вечеринки, но с того дня здесь все изменилось. Гамак и кресла-мешки отсюда убрали, зато теперь вдоль стен расставили книжные шкафы, от пола до потолка заполненные книгами. У окна расположился огромный письменный стол из орехового дерева и кресло, даже на вид манящее своим удобством. Все эти изменения будто сделали чердак светлее и больше.

Но не это заставило меня застыть на пороге, а потом, словно зачарованной, направиться к другому окну.

Мягчайший ковер заглушил мои шаги, но сейчас мне было вовсе не до ковров. Я остановилась возле крошечной кроватки с белоснежным кружевным балдахином и с каруселью из стаи фигурок серебристых волков. Внутри было такое же крошечное одеяльце, и только от одного вида этого одеяльца внутри меня что-то дрогнуло.

А может, задрожала я вся.

Это как удар под дых.

Запрещенный.

Болезненный.

Потому что я вдруг впервые представляю своего ребеночка. Маленькую улыбчивую девочку в белой распашонке. Или как там называется одежда для младенцев? Я честно никогда не интересовалась этим. Не ходила по детским магазинам, не выбирала игрушки, даже не держала малышей на руках.

А вдруг я не справлюсь? Получится ли у меня стать хорошей матерью? Нет, не хорошей — лучшей. Ведь моя девочка будет особенной, и сила имани не имеет к этому никакого отношения.

Она будет особенной, потому что она будет моей.

Я не лгала, когда говорила, что мне очень страшно. Страшно не справиться, не оправдать ожиданий крохотного существа, выбравшего меня своим проводником в этот мир. Страшно не суметь защитить ее. Я и себя-то не могу защитить, не говоря уже о ком-то еще?

Я коснулась одного из серебристых волков. Стая. Даже тут Доминик выпендрился! Но если верить Хантеру, она нужна моей дочери. Ее стая. Я просто не смогу дать ей то, что дадут вервольфы. И дело не только в знаниях. Она будет среди своих.

А я? Буду ли среди своих я?

Да, Клара и большая часть из стаи Доминика отнеслись ко мне хорошо. Но что дальше? Без доверия между мной и их альфой ничего не получится.

Я слышу шаги (на этот раз Доминик не скрывается), но не оборачиваюсь. Вместо этого отнимаю руку от игрушки и интересуюсь:

— Предлагаешь нам с дочерью поселиться на чердаке?

— Ты можешь жить, где угодно. Даже в подвале.

— Но обязательно в этом доме. — Я не спрашиваю, я знаю ответ, и на этот раз поворачиваюсь к нему. — Зачем это всё?

Судя по всему, Доминик не брился со вчерашнего дня, поэтому его щеки и подбородок украшает густая щетина. И он мрачный. Очень. Давно я не видела его таким мрачным.

— Что — всё?

— Эти игрушки. Это маленькое одеяло. — Я развожу руками. — Эти книги. Ты рассчитываешь, что я растаю и снова стану хорошей, доброй Чарли? Или, вернее будет сказать, удобной.

Он сдвигает брови.

— Если бы я хотел удобную женщину, вряд ли бы выбрал тебя.

— А зачем ты вообще меня выбрал, Доминик? — Я даже не злюсь. Почти. — Со мной же сложно.

— Потому что ты моя пара.

— Это я уже слышала. Но очевидно, у нас с тобой совершенно разные представления о том, что это значит.

— Очевидно, что так.

Он приближается ко мне, хотя вернее будет сказать, идет к кроватке, потому что, приблизившись, смотрит не на меня, а туда, где бы мог спать наш ребенок.

— Ты права, Шарлин. В том, что я вервольф, а ты человек, и ты не можешь увидеть мой мир таким, каким вижу его я.

Я улавливаю его напряжение, а вместе с тем усталость.

— Я все время забываю: то, что привычно для меня, для тебя — в новинку или вовсе неуместно, противоестественно.

— То есть полуголая женщина в твоем кабинете — это нормально для вервольфов? И я просто все неправильно поняла?

Оказывается, я тоже устала, даже сарказм в слова не добавляется. А может, я так долго злилась, что внутри все выгорело.

— Нет, — теперь Доминик смотрит мне в глаза, — не нормально. Для меня это ненормально. Мне не нужны другие женщины, волчицы они или люди.

Я складываю руки на груди:

— Тогда какого беса там произошло?

— Конелл решил сыграть грязно, — Доминик прищуривается, и в его взгляде на мгновение вспыхивает звериная ярость, — и отправил свою племянницу ко мне.

— Что значит — отправил?

— Приказал.

— Конечно-конечно, сама Одри мимо пробегала! Скажи, она просто перед тобой разделась или пыталась воспользоваться своими волчьими штучками?

— Воспользовалась.

Что я там думала про всё выгорело? Кажется, не всё.

Далеко не всё.

— И как это работает?

— Со мной это не сработало.

— Потому что ты сильный?

— Нет, потому что у меня уже есть пара.

— Что? — Я моргаю.

Мой гнев будто волна разбивается о камни, оставляя после себя лишь чувство замешательства. Доминик, пользуясь этим замешательством, шагает ко мне практически вплотную. Так близко, что я инстинктивно упираюсь ладонями, чтобы его удержать, но прикосновение настолько острое и желанное, что мы одновременно вздрагиваем.

— Конелл поставил на то, что Одри меня соблазнит с помощью силы волчицы. Далеко не все ею обладают, единицы этим владеют, но его племянница — исключение. После одной ночи с Одри я, конечно же, должен был на ней жениться. За отказ от меня отвернулись бы не только старейшины, но и все альфы. Не говоря уже о том, что в противном случае я бы потерял уважение собственной стаи. Но Конелл упустил одну очень важную деталь. То, что у меня уже есть пара.

— Он считает меня обычным человеком. Это еще мягко говоря.

— Мне плевать на него и его мнение.