Той ночью мы оставались в бомбоубежище до без четверти двенадцать – в полночь у меня наступал комендантский час. Комендантский час! Распространялся он исключительно на девочек. Еще одна негласная привилегия мужского пола, очередное доказательство их превосходства. Как ни странно, никто не замечал столь вопиющей несправедливости. Комендантский час варьировался в зависимости от дней недели: одиннадцать вечера по будням, полночь в пятницу, час ночи в субботу и десять вечера в воскресенье. Учредил расписание деканат женского отделения.

Той ночью Вулфман помог мне, утешил, дал выговориться, настойчиво просил рассказать ему все без утайки. Я так долго мечтала о собеседнике! Слова лились из меня потоком, точно слезы по щекам.

Вплоть до того дня я не заводила близких отношений с мальчиками, а тем более с мужчинами. За всю жизнь я обнималась только с одним мужчиной – с моим папой.

В средней школе Пеннсборо многие девочки испытывали трудности в общении с парнями. Мама говорила, так было не всегда – в молодости она дружила с ребятами, с кем-то даже встречалась. Впрочем, времена были другие, подростков не поощряли шпионить и доносить на приятелей, как это делалось в последние двадцать лет. Да и окружающие парни не вызывали особой симпатии – буквально клоны моего брата Родди: такие же меркантильные, ненадежные, завистливые, злые. Мы словно очутились по разные стороны пропасти – мужчины и женщины. Дружбу вытеснили сексуальные контакты – отрывистые, грубые, – которыми мальчишки, особо не церемонясь, бахвалились в соцсетях, рассылая приятелям фотографии вкупе с пикантными подробностями.

Айра стал первым, кого я полюбила. Кому отдала сердце. Меня не смущало отсутствие взаимности – для счастья хватало самого факта существования Вулфмана.

Той ночью он лишь легонько поцеловал в лоб и в щеку, как целуют капризного ребенка. Со смехом говорил, что староват для меня, и вообще, он не из тех, кто пользуется девичьей наивностью.

Мне хотелось умолять: воспользуйся! Пожалуйста!

В Инструкциях черным по белому значилось: СИнду запрещено производить потомство. Сама мысль о беременности даже не приходила мне в голову. Подобно большинству студенток Вайнскотии, я начисто исключала такую возможность. Кроме того, успокаивало, что Вулфман был старше, благоразумнее. Я искренне считала его своим другом. И страстно надеялась на взаимность – когда-нибудь, со временем.

С появлением в моей жизни Вулфмана тоска и одиночество притупились. Пока он есть, я не одна.

* * *

Вопреки договоренности, я продолжала искать встреч с Вулфманом в общественных местах. Кто заподозрит дурное в общественном месте?

Спустя неделю после памятной ночи в музее я отправилась на лекцию к приезжему профессору из университета Пердью. Вулфман тоже там был, задавал вопросы. Лекция получилась скучной (бихевиоризм вкупе с мудреной схемой подкрепления для приматов), зато вопросы Айры отличались живостью и остроумием. «Нельзя привлекать столько внимания!» – пронеслось у меня, ведь на лекции присутствовали маститые профессора, включая седовласого Акселя, едва ли им понравится пыл молодого коллеги.

В аудитории я тайком наблюдала за Вулфманом, уверенная, что он тоже ощущает мое присутствие. Однако по окончании лекции Айра остался побеседовать с коллегами, а я ушла, так и не обмолвившись с ним ни словечком. Один его вид придавал мне сил, наполнял счастьем. Спасибо, что ты здесь, со мной. Большего мне и не надо – пока.

Известный феномен психологии: душевнобольной человек осознает свою болезнь, но та все равно прогрессирует. Пораженный телесным недугом знает обстоятельства заболевания, но знание не способствует выздоровлению.

Влюбиться в Вулфмана – что может быть безнадежнее? Особенно когда взаимности нет и она маловероятна.

Произошла ошибка. Наверное. Надеюсь.

В пятницу вечером я отправилась в киноклуб, на показ классического вестерна «Красная река» с Джоном Уэйном в главной роли. В бомбоубежище Вулфман обмолвился, что при всей нелюбви к «современному» телевидению ему очень нравятся здешние фильмы. Поэтому я посетила киноклуб в надежде встретить его там.

Фильм уже начался. Я слишком долго плутала по кампусу в поисках киноклуба: металась между зданиями, бегала по крутым ступенькам, ломилась в запертый темный корпус. Потом наконец попала куда нужно. Нашла затемненную комнату на первом этаже. Ряды кресел как в амфитеатре. С порога Вулфмана не увидела и уже собралась уходить, как вдруг взгляд выхватил его. Айра сидел в одиночестве у самого прохода. Меня он вряд ли заметил.

Я не отважилась сесть рядом. Он казался таким недостижимым, но это только притягивало.

После кропотливых изысканий в области психологии двадцатого столетия и основательного изучения истории бихевиоризма многие жизненные ситуации виделись мне аналогами психологических экспериментов. Обычно в качестве подопытных психологи использовали крыс или голубей, но иногда не гнушались привлекать и людей. Вы наблюдаете, а временами даже испытываете «стимул» и выдаете соответствующую «реакцию». Чем подробнее описание поведения объекта, тем меньше преуспел экспериментатор, ибо со стороны невозможно постичь внутренние переживания. В итоге личность выступает неодушевленным заводным механизмом. Хочется возмутиться, крикнуть: «Но ведь я человек! Уникальный и непостижимый!»

И вот я сижу в киноклубе, куда меня влекла безответная трепетная любовь к Айре Вулфману. Разве это не предсказуемо? Айра этого не предвидел? В новой, оригинальной версии «ящика Скиннера» везде, куда бы ни направлялась, я таскала невидимый ящик с собой, поскольку находилась в самом его центре.

Задолго до Скиннера, но в аналогичной манере, ведущие бихевиористы сравнивали животных с роботами, чье поведение объясняется простейшими терминами и управляется обусловливанием. Тем не менее ряд ученых (явное меньшинство) ратовали за витализм – «нематериальную» субстанцию, определявшую характер живых существ. (Думаю, виталистам изрядно досталось от именитых коллег, как в случае с немецким биологом Хансом Дришем.) В нынешних реалиях, одержимая собственными мыслями и условиями Изгнания, я ощущала себя подопытной, поскольку за мной наблюдали и фиксировали каждый шаг. Вместе с тем эмоции, которые вызвал Вулфман, помогали чувствовать себя особенной, загадочной, непредсказуемой.

Увлечение Вулфманом имело неожиданные, невообразимые последствия. По мере осознания я медленно перерождалась в новую личность, бывшую одновременно и Мэри-Эллен Энрайт, и Адрианой Штроль. Бихевиористы утверждали, что характер определяется не столько генетикой, сколько внешней средой и событиями. Мы такие, какими нам предначертано быть, главное – не противиться.

Всякий раз при взгляде в зеркало я поражалась – точнее, ужасалась – переменам в своей внешности. Восемнадцать лет (день рождения был на днях, но прошел незамеченным – я постеснялась сказать Вулфману), а выгляжу старухой. Пепельная кожа, мертвые, немигающие глаза, на лице застыла гримаса настороженности. За время пребывания в Зоне 9 я уподобилась лабораторной крысе, настолько затравленной, зашуганной, измученной бесконечными разрядами тока, что она утратила свою крысиную сущность и превратилась в новый вид, чью природу можно определить лишь с помощью очередного, наверняка смертельного стимула.