Айра тяжело опустился в кресло перед потухшим экраном. Веселье в глазах померкло. На меня он смотрел так, как порой смотрят на незаурядного ребенка-инвалида.

Почему он решился на разговор именно сейчас, почти в самом конце первого семестра? Ведь скоро, буквально через считаные недели, у нас сменится преподаватель. Интересно, наблюдал ли он за мной? Собирал ли информацию о Мэри-Эллен Энрайт с гуманитарного факультета набора 1959 года?

Я любила Вулфмана всем сердцем и мечтала о взаимности.

После внезапной вспышки Айра заметно поутих, энтузиазм уступил место унынию. Его пальцы лихорадочно нашарили пачку сигарет в нагрудном кармане. К счастью, он не решился закурить в душном подземелье.

Странно, что Айра Вулфман в принципе курит. Точно родился в Зоне 9, а не телетранспортировался сюда. Внезапно меня охватила паника. Я не разделяла уверенности Айры, что мы тут в безопасности. Что мешает шпионам пробраться сюда? Никакие стены и преграды не остановят агентов госбезопасности…

Следом меня пронзило тревожное сомнение в искренности Вулфмана.

– Не бойся, – тихо произнес он. – Ты можешь мне доверять. В Зоне девять я твой единственный друг.

Я сказала, что верю ему.

И люблю.

Впрочем, он и сам знает.

Вулфман спросил мое имя, и я ответила.

Спросил, откуда я родом. Ответила.

Попросил рассказать, что у меня на сердце.

Протянул руки, и я упала в его объятия.

Все, что произошло между нами той ночью, навсегда останется погребенным под сводами бомбоубежища в музее естественной истории.

В 1920 году бихевиорист Джон Уотсон провел знаменитый эксперимент с участием ребенка.

Одиннадцатимесячный Альберт совсем не боялся животных, пока на колени ему не посадили белую крысу и не начали бить молотком по стальной пластине, расположенной вне поля зрения малыша. Вскоре Альберт рыдал от одного вида крыс, собак и даже мехового пальто; признаки страха проявлялись у него еще до «звукового сопровождения».

Фильм нам показывали в лекционном зале. Зернистая черно-белая картинка прыгала, однако запись отчетливо передавала первобытный ужас младенца, когда за спиной начинала лязгать сталь. В результате он научился ненавидеть и бояться ручную крысу, с которой прежде с удовольствием играл.

Однажды я спросила Вулфмана, почему экспериментатор не устранил условный рефлекс у малыша уже потом, после окончания опыта. Неужели никто не сообразил?

Айра ответил: не в этом дело. Вряд ли Уотсон вообще задумывался о необходимости устранения рефлекса.

Я спросила, сохранился ли у Альберта страх перед животными и мехами, когда он вырос. Вулфман ответил: нет. Бедный мальчик не повзрослел и умер в возрасте шести лет.

Темное зимнее утро. В полумиле от общежития колокол часовни бьет шесть. Последний день экзаменов! На дворе январь 1960-го.

Пока соседки продолжали смотреть сны, я торопливо оделась, не зажигая света. В сессию у меня выработалось особое расписание: ранний подъем, повторение материала, потом бегом под снегопадом в столовую завтракать, а после – часам к восьми утра – на экзамен. Сегодня в девять мы сдавали «Психологию 101» в Грин-Холле.

От страха и предвкушения лихорадило. Именно в этот день меня не оставляло неодолимое желание блеснуть знаниями. Хотелось сразить Айру наповал, хотелось, чтобы он гордился мною, пусть даже тайно.

К экзамену я готовилась основательно: читала и перечитывала конспекты лекций Акселя, изучила вдоль и поперек учебник, изданный при участии нашего именитого профессора. Во время фазы быстрого сна пробегала глазами неразборчивые, совершенно нечитаемые строки. Подчеркивала, делала пометки. Просыпалась с головной болью и мечтала скорее «отстреляться». Гадала, не скажется ли микрочип на памяти или он просто блокирует «подверженные остракизму» воспоминания?

Вулфман заявил, что никакого микрочипа у нас нет. Сто процентов! Все это сказки, чтобы СИнды сами, подсознательно «фильтровали» воспоминания. (Не знаю, правда это или нет, но хотелось бы верить, что Айра не ошибся.)

Благодаря зубрежке предыдущие экзамены я сдала на отлично и отлично с плюсом. Вплоть до «Психологии 101» все шло благополучно, но вдруг удача от меня отвернется? А если Вулфман разочаруется во мне и я лишусь единственного друга?

На последнем занятии Айра предупредил: экзамен будет проходить преимущественно в форме теста, нам просто нужно выбрать один из вариантов. Потом дать краткий письменный ответ на отдельные вопросы и написать эссе слов на семьсот пятьдесят. Вулфман сухо добавил, что оригинальность на экзамене не поощряется, а преподаватели не ждут от нас каких-то свежих идей.

– Каждый вопрос подразумевает конкретный ответ, он и будет расцениваться как верный. Ответите иначе – минус балл.

В ходе семестра отношение Вулфмана к своему предмету становилось все двойственнее. В его голосе постоянно звучала ирония, словно он сам не верил тому, что говорил. Исчезла его непоколебимая вера в бихевиоризм – столп, на котором держался факультет психологии и возглавляемый Акселем институт, где «лечат» аберрантное/патологическое поведение. Интересно, заметил ли это кто-то из коллег Вулфмана? Из студентов? Или я единственная? А может, в своем увлечении Вулфманом просто выдаю желаемое за действительное?

Тестирования я не боялась – спасибо контролируемой государством средней школе. Восемьдесят процентов знаний оценивались непосредственно тестами, и учителя из кожи вон лезли, чтобы основательно нас подготовить. Оригинальность, изящество и скептицизм на таких проверках не приветствовались.

Чем лучше ты разбираешься в теме, чем больше материала изучил, тем сложнее видится задание, тем труднее дать лаконичный, исчерпывающий ответ. Однако благоразумный студент понимает: единственный правильный вариант – тот, который методично вдалбливался нам на протяжении семестра. Разумеется, при составлении теста помощники Акселя опирались на его лекции и учебники. Короче говоря, те же вопросы, но другими словами – не нужно напрягать мозги, достаточно хорошенько все вызубрить. Блеснуть интеллектом можно только в эссе, но и там главное – не переборщить.

Поскольку я занималась у Вулфмана, оценивать мой тест предстояло ему. Он честно предупредил, что проверяет работы «вслепую», только в конце смотрит фамилии студентов. И никогда не переправляет отметки.

– Проколов у меня еще не случалось.

С той памятной встречи в музее с Айрой мы украдкой виделись лишь несколько раз. Естественно, он не звонил мне и предупредил, чтобы я не звонила ему. Никаких писем или записочек.

«Вот кончится семестр», «вот перейдешь к другому педагогу», повторял он.