— Папа, постой, не надо сейчас! — Маша бросилась за ним. — Ты только все испортишь! Завтра мы все равно встречаемся у Влада на квартире, вот там ей деваться будет некуда. Там мы ее загоним в угол и объясним, что к чему. Может, я до завтра еще что-нибудь интересное об этом Дмитрии накопаю.

Леонид Аркадьевич с уважением посмотрел на дочь.

— Ох и умная ты у меня, Машка. Вся в папу. — Он чмокнул ее в щеку.

А Маша была так поглощена личной жизнью Агнессы и коварным семейством Симановских-Дмитриевых-Решетниковых, что даже забыла на время о любителе живописи — том самом, что совсем недавно проявлял интерес к их коллекции.

Ленинград, 1944 год

Город оживал, возвращался к жизни, а Николай чах. Письма от семьи стали теплее. Всей стране уже было известно о страданиях и подвиге блокадного Ленинграда, и Лиза с детьми с замиранием сердца ловили по радио любое сообщение о родном городе.

Теперь она была безмерно благодарна мужу за их спасение. А он сам? Зная, что должно случиться, не сбежать, не спрятаться, а остаться в городе, разделить его участь — это было настоящим подвигом. Лиза снова восхищалась Николаем, как в детстве и в пору ухаживания.

Единственное, что ее беспокоило, — тон его писем. Они становились все короче, суше и приходили все реже. Всем любящим сердцем она почувствовала: с Колей беда! Чужой, холодный город мгновенно опостылел; она вдруг поняла, что за эти годы так и не научилась чувствовать его своим. Ее перестала радовать работа, не восхищало ежедневное общение с актерами Большого театра, эвакуированными в Куйбышев. Она привыкла стоять в очереди за хлебом с Валерией Барсовой, раскланиваться на улице с Иваном Козловским, беседовать у колонки с Ольгой Лепешинской. Первое время она как зачарованная смотрела на них из-за кулис, восхищаясь такому чуду и с благодарностью вспоминая настойчивые требования мужа ехать именно в Куйбышев.

Теперь это все стало не важным. Она устала жить в чужом доме, колоть дрова, таскать из колонки воду, впрочем, и усталость не имела значения. Важно было, что с Колей беда, что она нужна ему и ей надо немедленно возвращаться домой, к мужу. Пусть бомбежки, голод, холод. Она должна быть с ним.

Дети домой не спешили. Они привыкли к новой школе, новым друзьям, у каждого появились новые увлечения. Оля активно занималась общественной работой, Юра всего себя отдавал музыке. Здесь, в эвакуации, его заметил сам Дмитрий Дмитриевич Шостакович, а профессор Небольсин даже выразил желание заниматься с одаренным мальчиком. Теперь сразу после уроков Юра бежал в городской Дворец культуры, где репетировали артисты Большого театра, и там вдохновенно занимался за старым рассохшимся роялем. Иногда на уроки заглядывали и другие корифеи Большого — Мелик-Пашаев, Штейнберг.

И все-таки им нужно возвращаться в Ленинград. Хотя легко сказать — достать документы, чтобы въехать в окруженный фашистами город, было нельзя.

Осенью сорок третьего Большой театр покинул Куйбышев и вернулся в Москву. Теперь в Ленинград засобирались и дети. Юра мечтал скорее поступить в музыкальную школу имени Римского-Корсакова, где, как он слышал от Шостаковича, продолжали работу лучшие музыкальные педагоги и даже профессора Ленинградской консерватории, по разным причинам не покинувшие блокадный город. Дмитрий Дмитриевич дал ему личную рекомендацию, хотя добавил, что у Юры достаточно способностей, чтобы самостоятельно поступить в школу.

Но домой они попали только летом сорок четвертого, после окончательного прорыва блокады. Чтобы вернуться в родной город из эвакуации, требовался вызов, но, сколько Лиза ни умоляла Николая, он ничего не присылал. По совету соседки она написала в райком комсомола — просила помощи, рассказала о муже, пережившем блокаду, говорила о своем горячем желании помочь в восстановлении города.

С этим письмом были связаны изрядные волнения. Комсомолкой была ее дочь Оля, а они с мужем в лучшем случае могли считаться попутчиками новой власти. Но все-таки Николай всю блокаду проработал в газете, был профессором университета, вдруг помогут? К кому еще обратиться, она не знала, писать в райком партии побаивалась. Может, в редакцию газеты?

Но комсомольцы не подвели. Вскоре Лиза получила вызов и письмо от комсомолки Нины Кудрявцевой. Девушка писала, что лично встречалась с товарищем Барановским. Что он действительно плохо выглядит и самочувствие его оставляет желать лучшего, но райком выхлопотал для него талоны на усиленное питание в столовую, которую для научных работников открыли в гостинице «Астория». И поскольку в Ленинград из эвакуации вернулась администрация университета, райком счел необходимым сообщить в университетскую ячейку о бедственном положении их сотрудника.

Лиза с детьми поспешили в Ленинград.

Никто их, конечно, на вокзале не встречал. Оставив вещи в камере хранения, они вышли из здания вокзала на знакомую с детства площадь.

— Мама! — глядя с ужасом по сторонам, всхлипнула обычно сдержанная Оля.

В эвакуации они не раз видели в кинохронике разрушенные бомбежкой дома, разбитые улицы. Но в далеком тыловом Куйбышеве все это казалось не совсем реальным, тем, что лично их не может коснуться. И вот перед ними засыпанный битым кирпичом и стеклами Невский. Дома с выбитыми и заколоченными фанерой окнами, провалы зданий, искореженный тротуар, вывернутые из земли столбы фонарей. Вскопанные под огороды газоны, заколоченные досками витрины магазинов. Пробитые снарядами кровли домов.

— Ничего. Ничего, Оленька, — глотая ком в горле, бормотала Лиза и старалась сморгнуть набухшие на глазах слезы. — Все восстановим, все починим, все будет хорошо. Так папа говорил, а он всегда все знает. Идемте. — Мысль о Коле помогла справиться с потрясением и придала сил. Им надо домой, поплакать они успеют. — Идемте.

— Мама, трамвай! — окликнул ее Юра, потрясая узлами. — Смотрите, трамвай!

Позвякивая колокольчиком, по чудом уцелевшим рельсам действительно шел трамвай, мирный, с красными боками. На нем и поехали, а там уже по набережной пешком до дома. Покореженный, разбитый парапет, погнутые перила, горы кирпичей, сгоревшие липы и очень мало людей на улицах. Опустевший, чудом выживший город.

— Коля! Коля! Открой! Это мы! Мы вернулись! — отчаянно стучала в дверь Лиза.

Их дом был целехонек, как и два соседних. Это было чудесно, удивительно, но она в этом не сомневалась: Коля ведь говорил, что, пока Ах Пуч с ним, ему ничего не грозит, вот и дом уцелел. В подъезде не было стекол, деревянные накладки с перил были сорваны. Но это все пустяки, главное — дом устоял, выжил.

Наверху хлопнула дверь, и на лестнице послышались неторопливые шаги.

— Это кто здесь стучит? Чего раскричались? — С лестницы свесилась замотанная голова. — Вам чего, граждане?

— Мы к Барановскому, к себе домой. Моя фамилия Барановская, Елизавета Викторовна, я жена Николая Ивановича, а это вот дети, — торопливо представилась Лиза. — А вас как зовут?