Другое дело Юра. Мальчик рос удивительный — талантливый, вдумчивый, тонко чувствующий, без этой носорожьей примитивности юных строителей коммунизма. Отец и сын встречались по вечерам как два старых друга, беседовали, делились впечатлениями, советовались, шутили, смеялись. Николай ощущал такую невероятную близость с сыном, какой у него не было за всю жизнь ни с кем. Даже жена не была ему так близка. Она приняла его прошлое, Ах Пуча, но так до конца и не поверила в ту страшную силу, которую этот золотой божок имел над мужем. Временами Николай читал в ее глазах испуг и острую жалость, которую обычно испытывают к безнадежно больным.

Эта жалость разрушила их брак. После всего, что он пережил, Николай не мог простить недоверия. Но и говорить с ней о блокадном аде не хотелось. Пусть все остается как есть, главное — теперь у него есть Юра.

Страна отпраздновала Победу. В Ленинграде бушевала поздняя весна. Цвела сирень на Марсовом поле, Летний сад оделся зеленью, свежим ветром тянуло с Невы. Девушки нарядились в легкие платья. Улыбались прохожие на улицах, перекликались веселыми голосами рабочие на крышах зданий, спешили трамваи, аукаясь мелодичными трелями. Дети играли во дворах и в скверах.

Этой весной Николай понял, что за ним пришли. Маленькая девочка с большим бантом отделила его от всех и настойчиво поманила за собой. Он узнал маленькую Наташу и ужаснулся. Неужели все? И это вся жизнь? Так спешно, бессмысленно, нелепо. Он так многого не успел! Не успел вырастить сына, не успел поделиться всем, что передумал. Не успел сказать об Ах Пуче. Нет-нет, он не готов, ему нужно время, еще немного времени. Он молил, требовал, грозил, поливая крысиной кровью Ах Пуча. «Помоги же, ты же властелин царства мертвых, ты можешь отсрочить мой уход!» И он отсрочил — на год. На целый год.

Но все это время тень девочки подходила к нему все ближе. По ночам теперь Николаю снилось, как она заглядывает ему в лицо. Огромный бант, светлые кудри и лицо высохшей старухи с темными провалами глаз. Она тянула к нему длинные костлявые руки, Николай кричал от ужаса, и Лиза прибегала на его крик, будила, обтирала лицо влажным полотенцем.

Она с тревогой наблюдала за мужем. Он все больше отдалялся. Их разговоры теперь никогда не выходили за бытовые рамки. «Доброе утро». «Передай, пожалуйста, хлеб». «Я сегодня буду поздно». «Когда будем обедать?» «Спокойной ночи». Даже спать он теперь предпочитал в кабинете. Лиза так скучала, так тосковала по нему, но все ее попытки сблизиться наталкивались на стену равнодушия.

А вот с сыном он стал невероятно близок, и это тоже не могло ее не тревожить. Мальчик еще так мал, так восприимчив. О чем они беседуют долгими вечерами, запершись в кабинете? Какие опасные фантазии вкладывает муж в неокрепшее сознание ребенка? Лиза пыталась вызвать сына на откровенность, но ничего, кроме отговорок, не услышала.

А Николай все чах. Особенно это стало заметным зимой сорок пятого года. На его лице снова появилось выражение обреченности. Но глаза не потухли, напротив, теперь они горели лихорадочным блеском, как у охваченного агонией человека. Смотреть на него было страшно. Сделать ничего невозможно.

И все-таки она поражалась, что Юра совершенно не боится отца. Они еще больше времени стали проводить вместе. От отчаяния она несколько раз просила Олю посидеть с ними, послушать, что рассказывает отец. Но той было неинтересно.

— Ах, мама, мне некогда слушать эти рассуждения о высоком. Упаднические идеалистические бредни, и больше ничего. Что я, кисейная барышня? Нам надо страну поднимать, перед нами партия ставит реальные большие задачи, и мы, комсомольцы, должны с честью их выполнить, а не рассуждать об отвлеченных материях. И вообще, пора уже и Юрке задуматься о деле. Не маленький, скоро пионером станет, — выговаривала Оля матери, и легче Лизе не становилось.

В кого она такая бесчувственная? Лиза переходила от одного полотна к другому, вздыхала, переводила взгляд на изящно склоненную головку Психеи, отмечала, как лежит вечерняя тень на мраморной щеке амура, и невольно прислушивалась к доносящимся из-за двери кабинета голосам. Она чувствовала себя как никогда одинокой и несчастной.

Все разладилось в их жизни, все. И картины эти… Лиза помнила, как Николай рассказывал о своих планах отыскать наследников этих сокровищ, показывал свои реестры. Но вот война окончилась, вернулись эвакуированные, фронтовики, а он даже не попытался хоть что-то предпринять. Лиза пробовала однажды заговорить с ним на эту тему, но он только равнодушно кивнул, мол, да, обязательно, нужно заняться. Заговорить об этом снова она не решилась. Так и висят по стенам бесценные полотна — не квартира, а музей. Даже страшно, как бы не ограбили.

А Николаю все равно, знай ублажает своего Ах Пуча. Она всхлипнула с отчаянием и отвращением, смахнула рукой слезу. Да, она давно знала об этих жутких ритуалах, знала о крысах, котах и собаках. Думать об этом было тошно.

— Ах, как горько, — простонала она, прислоняясь лбом к крохотному узкому пространству голой стены в коридоре. Она вдруг почувствовала себя невероятно старой. — Я хочу жить, любить! Быть счастливой! — Она всхлипывала все громче, чувствуя себя бесконечно несчастной.

Умер Николай осенью сорок шестого года, когда на молодых тополях за окном облетела листва и тонкий ледок стал появляться по утрам на лужах. Он ушел на рассвете. В это утро он проснулся очень слабый, но на удивление спокойный и увидел, как бледные робкие лучи осеннего солнца вспыхнули на скатах далеких крыш и коснулись окон. Тогда он увидел их, Леню и Наташу. Девочка тихо подошла к нему. На этот раз ее лицо было совсем не пугающим, а ласковым и приветливым, таким точно, как было при жизни. Наташа протянула ему руку. Леня улыбался.

— Пора? — без всякого страха спросил он. Вложил ладонь в ее маленькую прозрачную ручку и отправился в далекое путешествие.

Он все успел, все передал сыну, и теперь может спокойно уйти. И он ушел.

Санкт-Петербург, 2016 год

— Так, ребята, что интересного накопали?

— Вот дело сорокалетней давности об убийстве Юрия Барановского. Взял в архиве. — Никита Стрешнев шлепнул на стол пыльную папку. — Я пролистал — для нас вроде ничего интересного.

— Оставь, я сам взгляну, — кивнул Мирошкин. — Что еще есть, орлы? Напоминаю: пошли вторые сутки из трех, которые полковник выделил на раскрытие дела.

— Так это же он так, несерьезно, — успокоил шефа Илья. — Но зацепка есть.

Капитан оживился.

— Честно, я пока не знаю, как это может помочь. Но у покойного Владислава Барановского имеется сын.

— Сын?

— Ага. Котлов Николай Владиславович, пять лет. Сын той самой аспирантки, помните?

— Ну-ка, ну-ка. И что же аспирантка с сыном?

— В трауре, оплакивают отца и возлюбленного. Может, она, конечно, хорошая актриса, но мне показалось, что она действительно его любила. Говорит, он ее тоже любил, но жениться и заводить детей категорически отказывался. Боялся, дескать, семейного проклятия. Когда узнал о беременности — настаивал на аборте. После этого Котлова с ним порвала, вернулась к родителям и родила сына. Барановский узнал о нем не сразу, кто-то из знакомых сказал. Он встретился с Котловой, рыдал, говорил, что боится за нее и за сына и что им лучше держаться от него подальше. Он регулярно помогал ей деньгами, но личных встреч избегал. Сына никогда не видел. Котлова утверждает, что он действительно был чем-то напуган. За время их недолгого романа она ни разу не была у него дома. Он говорил, что это опасно.