Конверс спрятал чек в карман.

— Ну-ка, Джонни, — сказала Франсес, — дай заголовочек.

Элмер мягко хлопнул в ладоши:

— Что-нибудь о взбесившемся животном, на пятьсот слов.

Конверс замотал головой.

— Да ради бога. — Он принялся расхаживать между столом и окном. — Птицы…

— Смотри и учись, — сказал Элмер Франсес. Положил руку на плечо Конверса, как тренер. — Так, «Птицы…», а дальше?

Подошел Дуглас Долтен с исправленным «Безумным отшельником». Франсес нетерпеливо просмотрела очерк. Элмер продолжал держать руку на плече Конверса.

— Продолжай, Дуглас, — вздохнув, сказала Франсес. — С огоньком.

— Ладно, — сказал Дуглас Долтен и снова сел за машинку.

— «Птицы…», а дальше что? — мягко спросил Элмер.

— Ничего!

Элмер убрал руку с плеча Конверса.

— «Птицы гибнут от голода»! — предложил он.

Конверс сел на краешек стола.

— Так, голодные птицы, — сказал он. Усталый и злой, повернулся к Элмеру. — Пожалуйста: «Голодные птицы растерзали парашютиста!»

Франсес изумленно уставилась на него.

— Я схожу с ума, — сказал Конверс.

Элмер уже записывал заголовок на уголке макета.

— Отлично. Мне нравится. Только ты можешь придумать такое. Ну-ка, еще одну конфетку. Давай о насильнике.

— Хватит на сегодня, Элмер.

— Насильника, — настаивал Элмер. — Пожалуйста!

— «Насильник…», — тупо пробормотал Конверс.

— «Насильник подыхает с голоду».

— «Насильник-лизун подыхает с голоду!»

— Ну и где тут огонек? — нахмурилась Франсес.

— «Аквалангист-насильник»?

— У нас уже есть парашютист, — покачал головой Элмер. Помолчал с сосредоточенным видом. — «Парашютист-насильник»?

— «Парашютист-насильник проткнул домохозяйку!» — предложил Конверс.

— Господи! — пожала плечами Франсес. — Почти получилось, да.

— Хватит, — объявил Элмер. — Он чуть жив. И голова у него сейчас другим забита.

Дуглас Долтен сунулся с переписанным в очередной раз «Безумным отшельником», и Франсес, едва взглянув на листы, сказала:

— Сплошная грязь.

Когда Элмер и Франсес уехали домой в Атертон, Конверс подсел к Дугласу, и они распили бутылку бурбона, которую тот держал в нижнем ящике. Этим вечером была очередь Дугласа нести готовый макет еженедельника на стоянку междугородных автобусов «Грейхаунд», откуда тот доставят в Сан-Рафаэль печатнику, не состоящему в профсоюзе. Дуглас закончил с выходками своего безумного отшельника, и сейчас ему нужно было набраться сил, чтобы одолеть дорогу по Мишшн-стрит до стоянки и дальше, к себе в отель на Саттер.

У Дугласа было из чего пить, в том же ящике стола он держал и пластиковые стаканчики. Конверс составил вместе четыре стула и бросил на них старый спальный мешок, который Элмер держал в том же шкафу, что и нелегальный телефон.

— Мне достаточно знать, — продолжал говорить Дуглас, — что у тебя неприятности. Этого для меня достаточно.

Конверс еще раз поблагодарил его.

— Как давно у меня не было возможности помочь другу. Господи, ну и вид у тебя! Я тебе не даю спать?

— Я бы выпил еще, — сказал Конверс.

Дуглас со счастливым видом кивнул:

— Помогать другу всегда было важно для нас. Когда я говорю «нас», я имею в виду свою компанию. Старую мою банду.

Он налил стаканчик до краев и выпил одним глотком, уже третий. От выпивки он, похоже, бледнел еще больше.

— Кто они, эти твои друзья?

— Их уже нет. Умерли. Разъехались. Исправились. Все, кроме твоего покорного слуги — последнего из грязного старого племени. Элмера я не считаю. Элмер — гигант, но он не умеет пить.

Конверс позволил Дугласу налить себе еще.

Дуглас продекламировал:

Когда, саки, для благостных услуг

Ты, словно месяц, вступишь в звездный круг

Гостей веселых — в память обо мне

Переверни пустую чашу, друг![45]

— Знаешь, кто это написал?

— Да, — ответил Конверс.

— Это тебе не Лоуренс Ферлингетти[46].— Дуглас осушил стаканчик и тут же неуверенной рукой налил себе снова.

Конверс лег на спину на составленных стульях.

— Расскажи, как там было, — неожиданно попросил Дуглас. — Как там было?

— Во Вьетнаме?

Дуглас с серьезным видом кивнул.

Конверс принял сидячую позу.

— По-настоящему, тебе надо бы спросить кого-нибудь из пехтуры. Для меня это была так, прогулка. Жил в основном в гостиницах. Иногда выбирался на передовую. Не часто. Слишком там страшно. Однажды я до того перепугался, что заплакал.

— Это редкость?

— По-моему, — ответил Конверс, — большая редкость. Думаю, естественно плакать от боли. Но плакать заранее — это не круто.

— Но ты все-таки бывал на передовой, — сказал Дуглас. — Это главное.

Конверс не видел в том никакой заслуги, но все равно кивнул. Дуглас снова налил себе. Смотреть, как он пьет, не доставляло большого удовольствия.

— Я тоже бывал на передовой, — заявил Дуглас. — Я был таким же, как ты. Только моложе. Тебе сколько, двадцать пять?

— Тридцать пять.

— Ага, — сказал Дуглас. — Ну а мне было двадцать. Отец пытался отговорить меня, но я не желал его слушать. Знаешь отель «Билтмор» в Нью-Йорке?

— Да вроде бы.

— Должен знать. Он в квартале от Рузвельт-авеню. Неужели не назначал свидания под часами на «Билтморе»?

— Не приходилось.

— Так вот, отец нашел меня в «Билтморе», в «Мужском баре». Это было первый раз, когда мы с ним выпивали вместе. И насколько помню, последний. Он мне сказал: «Ты сдохнешь в окопах за коммунизм, и поделом тебе будет». Знаешь, что я ему ответил? Я сказал: «Отец, если мне судьба умереть в окопах, чтобы занять свое скромное место в истории, тогда я самый счастливый из здесь присутствующих».

Глядя, как Дуглас морщится, словно ему прихватило живот, Конверс заключил, что Дуглас просто беззвучно смеется.