— А дело-то, заметь, было в баре отеля! — Дуглас хлопнул Конверса по колену. — В тот же вечер — в тот же самый вечер — я уже был на борту «Каринтии», которая направлялась в Гавр. Три дня спустя я уже был в Испании. — Поколебавшись мгновенье, он все-таки налил себе еще. — Так что я, как ты, побывал на фронте.

— Дуглас, — сказал Конверс, — это не то же самое. Околачиваться в Сайгоне или отправиться добровольцем на войну в Испанию — все же разные вещи. Я имею в виду, что, по сути, мы были по разные стороны баррикад.

— Кто? — удивился Дуглас. — По разные стороны? Ты и я? — Он засмеялся и замахал руками. — Ты, наверно, фашист.

— Если объективно, то, думаю, так оно и есть.

Дуглас наслаждался.

— Объективно! Объективно то, объективно это. Так любил говорить Элмер. Ты знал, что он был у нас замполитом? Говорил, бывало, что нет большой разницы между миссис Рузвельт и Гитлером. Объективно! И это была тогда не партийная линия — это Элмер сам.

Конверс натянул на себя спальный мешок и оперся на локоть. А Дуглас продолжал:

— У меня был друг в Амхерсте[47], которого звали Энди Стрич. Он погиб в Хараме[48]. А еще был парнишка из университета Индианы, его звали Питер Шульц. И другой, Гелб, которому было только восемнадцать. Едва школу окончил, можешь себе представить? Они все погибли в Хараме.

К удивлению Конверса, он запел на мотив «Долины Красной реки»[49]: «Есть долина в Испании по названью Харама». Но, пропев первую строчку, замолчал.

— Ох, не пой, — сказал он кому-то невидимому. — Мавры! Они были маврами. Я тогда думал — молодой был, глупый, — что это как в «Песне о Роланде». Мавры. Они подходили к проволочному заграждению, делая вид, что сдаются. Некоторые из них говорили по-английски. Нам, несчастным простачкам, всегда хотелось верить им. Были ребята, которые пропускали их через ограждение и получали ножом в живот.

— Чурки не лучше, — сказал Конверс. — Объективно.

— Ты не должен называть их чурками, — сказал Дуглас. — Мы мавров так не называли.

— Косоглазые же нас так называли. По-вьетнамски.

— Был у меня еще один друг из Амхерста, Поллард. Его расстреляли за трусость. Хотели расстрелять и меня. Тоже за трусость. Не то чтобы я был настолько труслив, вовсе нет. Элмер спас мне жизнь. Но это задело мои чувства, понимаешь? Задело самым неприятным образом. Так что я не пошел воевать во Вторую мировую.

— Если бы я был на твоем месте, меня бы расстреляли, — сказал Конверс. Локоть у него совсем затек. — Меня еще могут убить.

— В Сан-Франциско не убивают за трусость, Джон.

— Убивают.

Конверс уже засыпал, но тут неожиданная мысль заставила его сесть на стульях.

— Чармиан! — воскликнул он. — Ах ты черт! Все это из-за нее.

— Очень милое старинное имя, которое любят давать в Южных штатах.

— Дело в ней. Из-за нее я и влип.

— А, — сказал Дуглас, — так ты влюбился.

— Какое там «влюбился». Просто я был там, она тоже, и хотелось сделать ей приятно.

Дуглас отставил бутылку и встал. Его походка была на удивление твердой.

— Для меня все это больше не имеет значения, — сказал он весело. — После Харамы.

* * *

Стояло изумительное утро, когда Мардж и Хикс заехали на Стрип, чтобы позавтракать. Было ясно и тепло; ветер внешнего мира развеял смог, и солнце ласково сияло на гладких боках автомобилей и телах молодых людей, прохлаждающихся перед закусочной «Бен Франклин».

Тела наслаждались в этот день, купаясь в чувственном предвкушении, что вот-вот непременно произойдет что-то необыкновенное. Мардж тоже всей кожей впитывала это ощущение, забыв о тревогах.

— Должно быть, рай когда-то был в здешних местах, — сказала она, когда они допивали кофе. — Если б только здесь ничего не трогали.

Хикс признался, что Лос-Анджелес нагоняет на него тоску.

Они собирались заглянуть к Эдди Пису. Если кто и мог сбыть товар, сказал Хикс, так это Эдди Пис.

Его дом стоял в самом конце Лорел-Кэньон. На мощеной площадке перед домом были припаркованы три машины: «бентли» только что из ремонта, запыленный «мазерати» и «фольксваген»-седан. Хикс поставил свою машину рядом с «фольксвагеном», чуть выше по склону, и они подошли к двойным дверям.

Хикс подождал, прежде чем позвонить; слышно было, как в доме скандалят две женщины. Одна кричала по-испански, другая отвечала ей по-английски. У первой голос был громче.

— Puta![50]— вопила она. — Puta! Puta!

Потом в доме хлопнула дверь. Хикс нажал мелодичный звонок. Дверь приоткрылась, насколько позволяла цепочка, и маленькая женщина в огромных солнечных очках уставилась на них.

— Алло? — сказала она, словно отвечала по телефону.

— Меня зовут Рэй, — сказал Хикс. — Я старый друг Эдди. А это Мардж.

Мардж улыбнулась на весь каньон.

Женщина по очереди оглядела их.

Кто-то в доме крикнул: «Puta!»

— Откуда вы знаете Эдди?

— Мы с ним познакомились в Малибу, — ответил Хикс.

Женщина сняла темные очки; по ее глазам было видно, что она ничего не понимает от страха.

— Ну же, Лоис, — сказал Хикс, — ради бога!

— Я тебя не помню, — пробормотала Лоис. Но дверь, сняв цепочку, открыла.

Они вошли в большую комнату с белыми стенами и стеклянной перегородкой в противоположном конце, открытой на веранду. Из другой комнаты донесся очередной взрыв необузданной испанской ярости.

— Заткнись! — крикнула Лоис — довольно грубо, как отметила про себя Мардж. — Заткнись наконец!

Заплакал ребенок. Мардж быстро повернулась на плач.

— Неудачный день, — объяснила Лоис. — Я как раз увольняю домработницу.

Хикс сочувственно кивнул:

— Она говорит по-английски?

— Разумеется, — сказала Лоис, пожав плечами.

В комнату вошла девушка-мексиканка, оскалила зубы в улыбке и поздоровалась, протягивая каждому палец. На ней был розовый жакет из кожзаменителя с кармашками на молнии.