С замиранием сердца ждал Федор (одиночество, страх и тоскапредрасполагают к суеверности, как ничто другое!), когда сбудется неприятныйсон. Однако ничего не случилось почти до вечера, пока в ворота не ворвался верховой.Курьер!

Князь Федор вскрыл пакет, едва совладав с печатями отволнения. Подписи не было – верно, Василий Лукич, переполненный ликованием,забыл обо всем на свете, – да и само послание не отличалось долготой.

«Дело слажено. Приезжай, государь дозволил», – вот и все,что было накарябано плохо очищенным пером на листе.

Князь Федор закрыл глаза. «Приезжай! Приезжай!» Это словобилось у него в груди, пело на разные голоса, трепетало крыльями, вдругвыросшими за спиной…

Он бы уехал тотчас, да Савка чуть ли не на пороге лег, непуская барина ехать в ночь, не собранным. Кое-как перемоглись до утра, а нарассвете князь Федор пустился-таки верхом, наказав Савке не спеша отправитьвслед вещи и сопровождающих их.

И когда конские копыта бойко застучали по дороге, ужезатвердевшей после первых заморозков, князь Федор забыл обо всем на свете отсчастья… и, между прочим, о том, что говорят сведущие старухи: дурной сонпосылаем человеку как предупреждение и непременно сбудется. Не нынче, такзавтра.

Князь Федор взял с собой запасного коня и еще одного, подвьюки с припасом, чтобы ехать по переменке, и хоть путешествие былоутомительным, а все ж это было быстрее, чем тащиться в карете или надеяться наямскую гоньбу. Да он и не вынес бы сейчас бесцельного, сложив руки, сидения! Ивсе-таки коней приходилось щадить, да и осень то и дело подсовывала слякоть ираспутицу, потому только через семь дней пути князь Федор миновал Тверь. ВМоскву он даже заезжать не стал, хотя и велико было искушение побывать в старойрусской столице, которой не видел чуть ли не пятнадцать лет. Нет же, промчалсямимо, однако в Вышнем Волочке позволил себе полдня роздыху, намылся в бане,выспался – и снова отправился в путь, безо всякой надежды достичь к вечеручего-то большего, чем Березай.

Было 20 октября, однако ни на Покров день, ни после негоснег еще не лег. Дни установились небывало ясные, сияющие, прозрачные. Ураганы,прошумевшие по России в конце сентября, сорвали с деревьев все осеннееубранство до последнего листочка, однако унылым пейзаж нельзя было назвать:небо – голубой хрусталь, солнце – золотой шар, желтая трава стелется, сверкает,словно волны сказочного моря, теплый и в то же время свежий ветер перебираетветви деревьев, еще не впавших в однообразную зимнюю черноту, и видно было, какбелы березы, как нежно-зелены осины, как причудливы дикие яблоньки, темны итаинственны ели – все еще дышало, радовалось последним солнечным дням, лелеялопоследние надежды на счастье…

Однако это неожиданное тепло, и нежность ветра, и солнечныйбезудержный свет – все было лишь обманкой затаившейся зимы, едва сдерживающейсебя, чтобы не наброситься, не покрыть белым траурным убором землю, незаставить деревья печально гнуться и стонать под хлыстами метелей и вьюг. Такчереда несчастий порою отступает от человека, и он робко начинает верить влучшее, не ведая, что его злая доля лишь затаилась, насмешливо, злорадно следяза слабым отсветом надежды в его лице, который так легко погасить однимбеспощадным, ледяным дуновением.

Еще не смерклось, когда князь Федор подъехал к постояломудвору в Березае. Он был здесь летом, по пути в Воронеж, и помнил, что едва лисыщется почтовая станция, равная этой по унылой заброшенности. Однако, к своемуизумлению, он увидел обоз самое малое из полусотни разнообразнейших повозок,телег и фургонов, причем каждый был навьючен доверху! Очевидно, какой-тобогатейший человек путешествовал так, как было принято в те годы. На всем пути,кроме городов, через которые была проведена большая столбовая дорога, негдебыло купить самого необходимого для жизни. На ямах, в постоялых дворах, не былоприличных и просторных помещений, приходилось довольствоваться приютом в курныхизбах. Но, похоже, этот путешественник был важною персоною: четыре роскошныекареты стояли возле становой избы, где, верно, путники и нашли себе пристанище.Здесь же находилась и казенная карета, но не распряженная, как те, богатые, авполне готовая в путь. Два-три солдата перегружали в нее сундуки и узлы,вытаскивая их из богатой кареты.

Князь Федор придержал коней, с любопытством наблюдая запроисходящим. Кого-то из путешествующих насильно возвращают с пути? Преступникапоймали? Вдруг дверь становой избы раскрылась, и важный, угрюмый человек вмундире гвардейского капитана вышел на крыльцо, сбежал по ступенькам и сталвозле казенной кареты в позе нетерпеливого ожидания.

Федор узнал его. Это был императорский курьер Шушерин, изчисла приятелей Ивана Долгорукова. Федор видел его мельком, но хорошо запомнилвыражение мнимой значительности на этом некрасивом лице. Сейчас Шушерин являлсобою живое воплощение государственной важности и был так поглощен собой, чтоничего не замечал вокруг, тем более какого-то усталого всадника,приостановившегося у ограды.

С крыльца тем временем печально сошли две невзрачныегорничные девки и, утирая слезы, стали у дверей кареты, не обращая ни малейшеговнимания, как небрежно и неумело грузят вещи солдаты. Капитан махнул рукою, ипо этому знаку из дверей становой избы показалась странная процессия.

Унылый, неприятный и неопрятный, несмотря на роскошнуюодежду, молодой мужчина – с одной стороны, и высокий, тонкий, смуглый – сдругой, поддерживая под руки, медленно свели, точнее, снесли по ступенькамсогбенную чуть не до земли, низкорослую женщину в роскошных мехах и одеяниях.Она оцепенело повиновалась, пока ее не подвели к дверце кареты и не принялисьподсаживать на подножку, но тут силы вернулись к ней, и она бросилась на шеюсмуглому человеку с воплем: «Ненаглядный! Помру без тебя! Золото мое!»

Молодой человек с конфузливым видом пытался расцепить руки усебя на горле, а маленькая женщина почти висела, не доставая до земли ногами.Зрелище было враз комическое и жуткое, ибо пылкая особа оказалась не толькомала ростом и тщедушна, но и крайне уродлива – более того, горбата!

Князь Федор растерянно моргнул, не в силах поверить глазам,но тут с громким плачем на крыльцо становой избы выскочила богато одетаядородная женщина с лицом столь заплаканным, что черты его превратились всплошную неопределенную маску. Она и сейчас еще плакала и причитала, хотя вовсеобессилела от рыданий, и упала бы, когда б ее не поддерживали под руки двемолоденькие девицы. Одна была лет пятнадцати, розовая, юная, светловолосая иголубоглазая, другая – года на два постарше. Она была одета в серое бархатноеплатье; кружевная шаль норовила соскользнуть с плеч, а девушка поддерживалаплачущую женщину, уговаривая:

– Матушка, не плачьте! Родимая, не надо!