Но напрасно. Вновь прижавшись к ее губам, весь во властисвоего неудержимого желания, сходя с ума от страсти к этому теплому рту,прерывистому дыханию, биению сердца под его ладонью, князь Федор свободнойрукою медленно сжимал тяжелые бархатные складки, пытаясь добраться до еедрожащего тела. Шелест тонких льняных юбок, шуршание чулка заставили его сердцеприостановиться, но, когда рука его преодолела выпуклость подвязки и коснуласьтонкого округлого колена, сердце сделало безумный скачок и забилось с такойбыстротой, что он начал задыхаться. Маша что-то чуть слышно шептала в егоцелующие губы, и это возбуждало его еще сильнее, так, что он с тихим, протяжнымстоном стал на колени меж ее раскинутых ног, хватаясь то за свой пояс, то заманящую, темную, благоухающую белизну. Упал ничком, припал губами к черномушелковистому мыску – и тут же получил сильнейший удар в подбородок, отбросившийего навзничь.

Маша свела колени, резко села, непослушной рукою оправляяюбки, пытаясь прикрыть дрожащие ноги.

Мгновение князь Федор ошеломленно глядел на этот шелестящийворох, скрывший от него все то, до чего он с таким трудом и восторгомдобирался. Ничего не понимая, поднял взор – и отшатнулся.

Маша сидела, поджав колени, стиснув в кулачках края шали, аглаза ее – черная мгла ненависти в этих глазах!

– Милая! Что ты? – пролепетал князь Федор, протягивая к нейруку, но Маша отшатнулась, прижалась к щелястой стене, мучительно закинулаголову…

* * *

Никто не знал, чего стоило ей оттолкнуть его, не раскрытьсяперед ним всем жаждущим естеством! Не его наказывала – себя карала. И как былбы изумлен князь Федор, узнав, что сейчас она оттолкнула, отвергла не его, а…себя!

В тот миг, когда сладкая судорога сводила ее бедра, вдругударило по сердцу, по глазам, по памяти: вот так же трепетала она в дерзкихруках Бахтияра, готова была принять его, отдаться ему, опозорив себя этойдобровольностью так, как ни опозорило бы ее никакое насилие. Вот когда впервыепоявился в ее жизни князь Федор: когда она лежала с юбкой, задранной на голову,с разбросанными ногами… и мужчина, обезумевший от похоти, готов был ворваться внее с торжествующим стоном. Все в точности как теперь… что же, она обречена?!

– Милая! Что ты? – долетел до нее изумленный шепот, и Мария,зажмурясь, чтобы не видеть это лицо, сдавленно выкрикнула:

– Не троньте меня, сударь! Как вы смеете?! Думаете, ежелигосударь отверг меня, а батюшка в бесчестии, я сделалась легкою добычею для первогоже мужчины?!

– Да что ты? – махнул он рукою. – Окстись, как можноподумать?.. Я люблю тебя до смерти, ты знаешь, я жизни без тебя не мыслю!Доверься мне, бежим. Я увезу тебя в Петербург, мы скроемся. Что мне твойбатюшка, моя родня? Да на всем свете только мы! Уедем из России, у меня друзьяво Франции, нам помогут… мы…

– А вы бы, сударь, меня спросили, согласна ли я? – елевыговорила Маша, задыхаясь от бессилия: да он ничего не понимает! Неужто онадля него – то же, что для юного Сапеги, для государя, для Бахтияра: красиваякукла в оборочках, которую можно швырнуть на землю, на царское ложе, на сено,измять, сломать, бросить в седло, увезти за тридевять земель, опозорить,уничтожить? И он, значит, и он…

– Я думал… да разве ты не знаешь, что я люблю тебя большежизни, а ты любишь меня? – пролепетал вконец ошалевший от изумления князьФедор. – Разве нужны слова меж нами?

– Нужны, – подобралась Маша. – Нужны, чтоб я могла сказать:я вам не девка! Я дочь Александра Данилыча Меншикова! Моя честь – это егочесть, а его позор – мой позор. Я вам не пара, князь!

– Об этом мне судить! – выкрикнул Федор, мгновенно перейдяот отупелого оцепенения к ярости. – Что вы говорите тут, сударыня, не пойму?Это же бесчеловечно!

– Уходите, уходите! – всхлипнула в голос Маша. – Вам своядорога, нам – своя! Это все морок наморочился, забудьте все!

– А если я скажу, что не смогу тебя забыть? – проговорил ончуть слышно. – Что жизнь мне без тебя не мила? Что я для тебя на плаху готов,на дыбу? Да знаешь ли ты, что я для тебя…

Он хотел сказать: «Да знаешь ли ты, что я для тебя сделал?!»– и осекся.

Александр Данилыч Меншиков, оживленный, веселый, потряхиваятугими локонами вороного парика, безотчетно стиснувший в зубах фарфоровуюфигурку королевы Марго с отравленным венцом, возник перед его глазами.

«Что я для тебя сделал… сделал… сделал… – звенело в голове.– Я уничтожил твоего отца, его величие, твое будущее, славу, трон, уготованныетебе! Я это сделал для себя, для своей любви… не для тебя!»

Как-то вдруг, внезапно явилась догадка: не перенести Марииунижения, что первое объяснение в любви она услышала от него не средь парадныхзал или роскошных садов, а на мятом сене, в запахе конского навоза. И это тожеего вина. Чтo же еще?

– Ради бога, прости… – протянул он руки, но Мария отпрянула,вовсе вжавшись в стенку:

– Прочь, прочь подите!

Сзади громко заскрипела дверь, светлая дорожка пролегла поконюшне.

Маша вскрикнула, князь Федор резко обернулся, рявкнул начерную неразличимую фигуру, застывшую в проеме:

– Вон пошел, дурак!

– Мы еще поглядим, кто дурак! – раздался негромкий,вкрадчивый смешок, и чья-то рука так рванула князя Федора за ворот, что оноказался распростертым на земле, а к лицу его уже летел крепко сжатый кулак,когда новый вопль Марии остановил ее нежданного защитника:

– Не смей, Бахтияр!

Черкес жадно, неутоленно сверкнул очами.

– Все равно убью! – выдавил свирепо, с явной неохотойподнимаясь и оставляя князя Федора распростертым на грязном полу. И уже совсемдругим голосом, певучим, самозабвенным: – Позвольте помочь, ваше сиятельство.Извольте встать, вот так… Пойдемте, батюшка ваш очнулись, кличут вас.

Маша оперлась на его руку, отряхнула юбку – Бахтиярзаботливо обирал приставшие соломинки – и вышла, оглянувшись на князя Федора,который так и остался валяться на спине, словно полураздавленный жук.