Маша стояла ни жива ни мертва. Потрясение от внезапнойперемены судьбы, от тягостного путешествия, от унизительного возврата орденов,кольца (снимая его не без облегчения, Маша не могла не понимать, что для ееотца, и матери, и всей семьи это новое унижение, и страдала больше из-за них,чем из-за себя) было, конечно, огромным, но Маша – даже не умом, а темневедомым чувством, которым владеют только женщины и благодаря которому, собственноговоря, еще жив род человеческий, – пыталась убедить себя не страдать поутраченному, принять участь свою такой, какая она есть, принять страдание каксудьбу. Да что она потеряла? Петербург, сырой, холодный, ей никогда ненравился, к дворцовым забавам она была равнодушна, к жениху испытывалаотвращение. Это ли утрата? Да ей бога благодарить надо, что не отнял больше!Отец, матушка, брат с сестрою – все при ней, кого она любила. Тетку увезли вмонастырь – но, будь Машенькина воля, Варвару Михайловну прямиком сволокли бы впреисподнюю! Впереди путь в уютный Раненбург, на донские привольные берега, подюжное солнышко и свежий степной ветер. Она и вообразить себе не могла, скользлопамятен и мстителен ее бывший жених, к тому же беспрестанно подстрекаемыйотцовскими недоброжелателями, а потому искренне надеялась (как, впрочем, и самАлександр Данилыч), что будет он жить помещиком как боярин, удалившийся напокой в свои вотчины, пользуясь несметными богатствами, скопленными за долгуюжизнь.

Но, как ни утешала себя Маша, как ни привыкла она подавлятьсвои сердечные порывы и таить желания, она знала, что тяжелее всего ей былопроститься с мечтами о Федоре Долгорукове. Однако, придясь ей по сердцу спервого же мгновения, он никогда не был досягаем. Окажись она царицею, могланайти бы с ним тайное, краденое счастье – если бы она решилась на сие, если быон решился… Скорее всего князь Федор остался бы по-прежнему недостижимым, какстрастный сон. К тому же он принадлежал к семейству гонителей ее отца. Она уже простиласьс надеждою хоть когда-нибудь увидеться с князем Федором, и неожиданная встречапривела ее в смятение, сходное с суеверным ужасом: не слишком ли суровоиспытывает ее господь? Зачем нарушать хрупкое спокойствие души, вновь искушаялицезрением любимого лица, исполненного любви?..

Чувства их были обнажены, и даже сожми сейчас князь Федор иМаша друг друга в объятиях, они не могли бы сказать друг другу о своей любвияснее и жарче, чем взглядами: она – боясь надеяться, он – почти торжествуяпобеду.

– Вы… вы и в самом деле не знали о постигших нас бедствиях?

Князь Федор тотчас осознал двусмысленность ситуации, ибо«Ромео и Джульетта» была одной из любимейших его книг. Ох, злобно шутятбессмертные боги!

– Клянусь господом, – прошептал он, – я все это время прожилв воронежской глуши. Да вы небось помните волю государеву. Известий получалмало, о том, что происходит, ничего толком не знал. Все свершившееся для меняполнейшая неожиданность, но видеть вас…

Он умолк, однако взгляды говорили столь красноречиво, чтоМаша нервно стиснула руки у горла.

– Ради бога, – прошептал князь Федор, – мне нужно вамстолько сказать! Нам надобно поговорить без свидетелей, – он огляделся, – дахоть в конюшне. Умоляю вас, Мария Александровна, дозвольте вам наедине словцомолвить!

Маша испуганно оглянулась на окна становой избы, подкоторыми они стояли, ощущая их, словно чужие, недобрые, любопытные глаза. Чтобудет, если увидит кто-то, как она тут стоит с одним из Долгоруковых!Померещилось или и впрямь к одному из стекол приникло бледное лицо Бахтияра?Маша вздрогнула, пробормотала:

– Да, да, – и пошла к конюшне столь торопливо, что князьФедор от неожиданности даже замешкался и не сразу ее нагнал.

* * *

Первое, что они увидели, войдя в просторный, пахнущий сеноми конским навозом сарай, были кони князя Федора, нерасседланные инеразвьюченные. Мальчишки-конюха рядом тоже не оказалось: или позвали подругому делу, или просто плевать хотел на господские приказы. Но то, что вдругое время вконец разозлило бы Федора, сейчас как бы мимо глаз прошло, ибо,отворяя перед Машею тяжелую дверь, он невзначай коснулся ее плеча, и этого былодостаточно, чтобы его начала бить дрожь.

«Что это? – подумал он с почти суеверным ужасом. – Что сомной делается? Что она делает со мной?!»

Она стояла, сжимая на груди края своей кружевной шальки,встревоженно глядя на князя Федора, испуганная этим почти страдальческимвыражением, вдруг появившимся на его лице. А у него было чувство, будто этими худыми,нервными пальцами она касается его тела в самых сокровенных местах, будто этиприоткрытые губы нежат и ласкают его изнемогающую плоть. Не в силах бороться ссобою, схватил ее за плечи, потянул к себе – она испуганно трепыхнулась в егообъятиях… но тут губы князя Федора нашли ее рот, а руки Маши сомкнулись на егошее.

Их никто не учил словам: «Мы предназначены друг для друга»,да и не о том они сейчас думали, не до мыслей им было, – просто оба ощутилистранную тишину, воцарившуюся кругом – среди этих тюков сена и конских стойл,среди приземистых домов Березая, среди окрестных рощиц и балков, меж рек, полейи озер, меж лесов, протянувшихся от гор и до гор, от моря и до моря, на всечетыре стороны света, и выше, в небесах, до невидимых высоких звезд – всяЗемля, вся Вселенная внезапно прониклась жаркой, блаженной гармонией и, затаивдыхание, растроганно следила их объятия.

– Люблю тебя! – выдохнул князь Федор, наконец-то отрываясьот истерзанных Машиных губ, скорее угадывая, чем слыша сквозь грохот крови вушах ее ответное:

– Люблю тебя!

Она прижималась к нему все крепче, пытаясь напрягшимся,изголодавшимся телом поймать хоть призрак наслаждения, медленно поводилабедрами, терлась о него грудью, сводя его с ума этими ошеломляющимиприкосновениями – и сходя с ума сама. Ноги ее подкосились. Обмирая, Машапочувствовала, как Федор сделал шаг в сторону, увлекая ее за собой, потомпотянул куда-то вниз, и они оба оказались лежащими на мягком сене. Машаиспуганно пискнула – сено приминалось, проседало под тяжестью их тел, – крепчесхватилась за плечи князя Федора, не то пытаясь удержаться, не то его удержать.