Роуан чувствовала себя стесненно в том платье, котороевыбрала для нее Мона, так как не могла вспомнить, видела ли его прежде. Но этоне имело значения. Как и пища. Она очень хотела есть, и по обычаю, принятому уМэйфейров, на стол было выставлено все содержимое буфета. Майкл наполнил еетарелку. Она села во главе обеденного стола и ела, наблюдая, как другиемаленькими группками суетливо снуют мимо нее. Она жадно выпила стакан ледянойводы. Ее оставили одну – из уважения или из-за беспомощности? Что могли онисказать ей? Большинство из них знали очень немногое о том, что действительнопроизошло. Они никогда не поймут причину ее похищения, как они называли это, ине узнают о том ужасе, который ей пришлось пережить. Эти добрые люди искреннепереживали за нее, но ничем не могли помочь – разве что оставить ее в покое.

Мона стояла рядом с ней. Мона наклонилась и поцеловала ее вщеку, очень медленно, так что в любой момент Роуан могла остановить ее. Роуанэтого не сделала. Напротив, она взяла Мону за руку, притянула ее поближе ивернула поцелуй, восхищаясь ее по-детски нежной кожей, думая о том, какоенаслаждение испытывал Майкл, прикасаясь к ней, любуясь ею, проникая в нее.

– Я иду наверх: хочу выспаться как следует, –сказала Мона. – Позови, если понадоблюсь.

– Да, ты мне нужна, – тихо проговорила она,надеясь, что, возможно, Майкл не услышит этих слов. Он стоял справа от нее,опустошая тарелку с едой и прихлебывая из банки холодное пиво.

– Отлично, – сказала Мона. – Я простополежу. – На лице ее застыло выражение ужаса – усталости, печали и ужаса.

– Мы нужны сейчас друг другу, – еще тише шепнулаРоуан.

Мона взглянула ей прямо в глаза и вышла, даже кивком головыне попрощавшись с Майклом.

«Неуклюжее признание вины», – подумала Роуан.

Кто-то в передней комнате неожиданно рассмеялся. Кажется, вроду Мэйфейр смеялись всегда, что бы ни случилось. Когда она умирала наверху, аМайкл рыдал у ее постели, в доме то и дело слышались чьи-то смешки. Онавспомнила теперь об этом отстраненно, без гнева и раздражения, подчиняясь волесобытий. По правде говоря, смех звучал всегда более совершенно, чем рыдание, онслышался и в неистовых ритмах, и в нежных мелодиях. С рыданиями стараютсябороться. Рыданиями захлебываются.

Майкл прикончил ростбиф с рисом и соусом и допил пиво.Кто-то быстро поставил возле его тарелки новую банку. Он взял ее и залпом выпилполовину.

– Хорошо ли это для твоего сердца? – пробормоталаона.

Он ничего не ответил.

Роуан поглядела на свою тарелку. Настоящее обжорство.

Рис и соус. Новоорлеанская еда. Ей подумалось, что следуетсказать, как ей приятно, что в течение этих недель он подавал ей пищусобственноручно. Но какая польза в том, чтобы говорить ему такие вещи?

Само то, что он так сильно любит ее, уже чудо, как и всеслучившееся с ней, как и все, что происходит в этом доме с кем бы то ни было,смущенно размышляла Роуан. Она чувствовала, что пустила здесь корни и что нигдев другом месте – даже на «Красотке Кристине», храбро прокладывавшей свой путьпод мостом «Голден-Гейт», – ей не было так уютно и спокойно. Она ощущалатвердую уверенность в том, что это ее дом, что он никогда не перестанетоставаться таковым, и, глядя на тарелку, вспоминала тот день, когда вместе сМайклом обходила особняк: как она открыла буфет и обнаружила там весь их старыйдрагоценный фарфор и серебро.

Неужели все это может погибнуть, исчезнуть – уничтоженное,скажем, ураганом или торнадо? Что сказала ее новая подруга, Мона Мэйфейр, всегонесколько часов тому назад? «Роуан, это еще не закончилось».

Нет. Не закончилось. А Эрон? Позвонили ли в Обитель, чтобыдать знать его старинным друзьям о том, что с ним случилось, или он должен бытьпохоронен среди новых друзей и родственников жены? Лампы ярко сверкали наоблицовке камина. Сквозь листву лавровишен она видела, что небо сделалосьсказочно пурпурным. Старинные стенные росписи побледнели в сумерках комнаты, ав кронах великолепных дубов, способных принести утешение даже тогда, когда не всилах помочь ни одно человеческое создание, зазвенели цикады, и теплый весеннийвоздух прорывался сюда, в гостиную, а возможно, и дальше – к огромному пустомубассейну и сквозь распахнутые окна, открытые по всему дому, долетал до тогоучастка сада, где покоились тела ее бесподобных детей.

Майкл допил последнюю банку пива и, как обычно слегка примявее, аккуратно положил на стол, словно этот большой стол требовал к себеособенно бережного отношения. Он не глядел на Роуан. Он смотрел на ветки лавровишни,слегка прикасающиеся к колонеттам – украшениям в виде изящных групп маленькихколонн – и к стеклам окон на верхних этажах, а может быть, на пурпурное небо иприслушивался к суете скворцов, большими стаями падающих вниз в охоте зацикадами. Повсюду царила смерть, в том числе и в этом танце: цикады шарахалисьот дерева к дереву и стаи птиц пересекали вечернее небо. Все очень просто: одинвид пожирает другой.

«В этом и состоит суть жизни, моя дорогая, – сказалаона в день пробуждения. Ее ночная рубашка была испачкана грязью, руки покрытыземлей, босые ноги – в жидком месиве возле новой могилы. – Только в этом,Эмалет. В стремлении выжить, дочь моя».

Часть ее души стремилась вернуться к могилам в саду, кжелезному столу под деревом, к танцу смерти крылатых существ высоко в небе,которые заставляли пульсировать пурпурный ночной воздух под звуки прекрасныхпесен. Однако другая часть не осмеливалась на это. Если бы она покинула сейчаскомнату и подошла к столу, то могла бы увидеть, что ночь прошла, а возможно, иеще что-то… Что-то такое же подлое и безобразное, как смерть Эрона, моглозахватить ее снова врасплох и сказать ей: «Проснись, ты нужна им. Ты знаешь,что должна делать». Уж не Эрон ли сам, бестелесный, но по-прежнему заботливый,шепнул ей на ухо эти слова? Нет, едва ли…

Она взглянула на мужа. Ссутулившийся в кресле человек крушилв пальцах злополучную пивную банку, придавая ей форму чего-то круглого и почтиплоского. Его взгляд все еще был устремлен на окна.

Он был одновременно и удивительно красив, и невыразимопривлекателен. А ужасающая и постыдная правда состояла в том, что горечь истрадания делали его лишь еще более обольстительным. Переживания не только непортили его, но делали неотразимым. Теперь Майкл не казался невинным, столь несоответствующим своей истинной сущности, нет, его суть просачивалась черезвеликолепную кожу и в конце концов изменила внешность: лицо приобрело едвазаметную свирепость и при этом, как ни странно, некоторую мягкость.