Вдруг ему показалось, что до постели идти слишком далеко.Легко повалил девку на пол, задрал подол, растолкал ее ноги пошире, распустилвздержку шаровар и нашарил оголодавшим естеством пряно пахнущее лоно. Заруцкийлюбил повозиться с бабою, продлить удовольствие, однако эта чертовка вдругчто-то такое сделала, как бы взяла его всего в кулак и выжала, вывернула! Онизвергся в единый миг, даже сласти особой не ощутил, одну только неловкость:как-то неладно все вышло, неласково, словно не любился, а некую нужду торопливосправлял.

Надо было бы поучить девку кулаками за то, что не угодила,однако Иван Мартынович так вдруг устал, что и наказывать ее было неохота.Только и мог, что сполз с нее на пол, да и прилег ничком.

Рядом было ее круглое, душистое плечо – Заруцкий приткнулсябыло к нему лбом, однако это плечо отчего-то все тряслось да вздрагивало. Идышала она как-то неровно, странно. Иван Мартынович слушал, слушал этосдавленное дыхание, пока не сообразил: да ведь Манюня ревмя ревет. Заливаетсяслезами!

Тошновато как-то сделалось: не повредил ли он ей тамчего-нибудь тайного, женского?

– Эй! – тронул дрожащее плечо. – Ну чего ты,а? Больно, что ль?

– Ох, больно, – выдохнула она. – Больно, неснести!

Отчего-то Иван Мартынович немедленно понял: говорит онавовсе не о телесной боли. У бедной девки сердце разрывалось, вот что. Да уж,крепко, видать, прилюбила она этого неказистого царька, взял же он ее чем-то задушу, только чем? При таком невеликом росточке, да маленьком носишке, дакороткопалых ручонках у него небось и стручок с вершок.

– Да брось! – шепнул от души, жалеючи. –Неужто он тебя всегда лишь для себя держал, никому другому не давал?

– Я раба его, вещь его, – выдохнула Манюня. –Он в моей жизни и в смерти властен, ни в чем отказа у меня не встречал – еще стех пор, как мы жили в людях у боярина Романова, у Александра Никитича. Потомразлучили нас, Юшеньку в монастырь постригли, Гришкой нарекли Отрепьевым, аменя мой дед при себе держал. Я плод от Юшеньки вытравила, замуж никто не брал,да мне и не нужен никто был, ни разъединый человек, кроме моего милого! Помню,когда-а-а еще боярин мне златые горы сулил, ежели я его стану, но я былаЮшенькина. Всегда была только его и думала, что навеки останусь. Ждала его,словно лета зимой, словно солнышка. И дождалась! Когда он из Польши пришел именя у деда забрал, я словно на свет заново народилась. Что бы он ни велел, явсе исполняла. Подкладывал меня под других мужиков – мне и это в охоту было,даже в радость, все было нипочем, потому что я знала: после этого увальня я кмоему затейнику Грине ворочусь. Заморочу голову дураку, обведу вокруг пальца,вызнаю, что надо, – и все Грине поведаю. Да ради него я б не то что с кемни попадя легла – кожу бы с себя живой содрать дала! Я кто? Девка безродная, изкрепостных романовских, а Гриня – он ведь природный государь. В Угличе егочуток не зарезали, чудом спасли, это потом Александр Никитич его в безвестностида рабстве держал, ибо Романовы сами на престол метили, для себя царства чаяли.Прошлый-то Димитрий, думаешь, подлинный был? Нет, их, романовский, подменыш.Думали его руками жар загребать, ан нет – он с норовом оказался. Тут они его ипридавили. Теперь Шубник правит, но скоро его час пробьет, а Гринин – настанет.А мне… мне он сулил… – Она судорожно всхлипнула: – Помню, когда поляков побиливместе с самозваным Димитрием, шли мы с Гриней по Москве… я, помню, полныйподол набрала всяких самоцветных каменьев да жемчугов… и Гриня говорил:теперь-де ты, Манюня, царицей станешь. Богом клялся и святым православнымкрестом, что стану я царицею. А теперь… а теперь… – И девка зашлась в рыданиях.

– Теперь-то что? – жадно спросил Заруцкий, однакоМанюня давилась слезами и слова сказать не могла.

Иван Мартынович выжидал, пока припадок горя утихнет, иразмышлял над тем, что нынче царек и впрямь сделал гостю дорогой подарок. Этавлюбленная плакса и верно сущее сокровище. Таких тайн о новоявленном Димитриине вызнал бы никакой, даже самый хитрющий, глазастый да слухмяный лазутчик. Таквот кто таков знаменитый Григорий Отрепьев… Теперь понятно, откуда взялось сиепозорное прозванье, которое прилипло к памяти покойного сына Грозного, словноКаинова печать. Беда только, что эта несмываемая печать заклеймила другогочеловека, не того, кому предназначалась…

Теперь понятно также, кто помогал возведению на престолпервого Димитрия… так вот отчего митрополит Ростовский Филарет, по слухам,начал выказывать неявное сопротивление Шуйскому… Наверняка кое-что в словахМанюни было сущей чепухой, но большая часть – истинной правдою. Правду-истинуЗаруцкий нюхом чуял, как всякий природный лжец. Да, любопытно…

Ну, а Манюня все же дура-баба. Как могла поверить, что Гриняее разлюбезный намерен жениться на ней после того, как взойдет на царство?! Начто ему эта безродная шлюшка? Найдет себе другую жену, родовитую, из тех жеШуйских либо Романовых, из Буйносовых либо Голицыных, из какого захочетдревнейшего рода выберет…

И вдруг Заруцкого словно пронзило догадкой. Вмиг переставжалеть Манюню, склонился над ней, затормошил:

– Эй, будя реветь. Слышь-ка?! Сказывай дальше. Значит,Гриня сулил, царицей-де тебя сделает. А теперь что? Неужто другую нашел?

– Наше-ол, – провыла Манюня. – Ой, нашел,изменщик!

Заруцкий сердито ткнул девку кулаком под ребро – она отнеожиданности и боли задохнулась.

– Велено же: хватит реветь! Говори: кого Гриня нашел?На ком жениться вознамерился?

– Да на ней же… на ней, проклятущей! НаМаринке-еретичке, польской разлучнице! Говорит, она царица, на престолвенчанная, – она ему и будет жена. Тому, первому, была – и ему будет.Теперь ему первая забота – ее к себе замануть. Маринка-то не верит, что муженекжив, ни о ком ином слышать не желает. Теперь Гриня носом землю рыть готов,только б ее заполучить, да только не знает как. На все ради нее готов! А мнеговорит: угодишь, мол, Заруцкому – он тебя к себе заберет, он мужик хороший,щедрый, у него нужды ни в чем знать не будешь, небось еще и замуж возьмет. АГрине, знать, я больше не надобна-а… – Манюня вновь зашлась в рыданиях.

Заруцкий откинулся на спину.

Та-ак… Догадка его оказалась верна. Новоявленный Димитрийхочет укрепить свое положение тем, что станет держать около себя Марину ивыдавать ее за свою жену. Вернее, себя – за ее мужа. А, хрен редьки не слаще!

Заруцкий положил руку на грудь, на сердце, и какое-то времялежал молча, недвижным взором глядя в полумрак, рассеиваемый светом догоравшегофакела, и пытаясь утихомирить бурю, которая бушевала в его душе. Дышатьстарался глубоко, ровно, так что сторонний наблюдатель вполне мог решить, чтослова Манюни никак не затронули Ивана Мартыновича, что он совершенно равнодушенк услышанному, да и спит себе спокойно…