class="p1">Только рот раскрыл, чтоб сказать: «Ну ты и сволочь…» – и здесь он, подобно цирковому конферансье, необычайно звонко, словно бы объявляя свой выход, прокричал:

– Хьюй-ки-и-и-и-и-ин!

Переиначил своё имя на манер одесского артиста смешанных жанров – хотя никто его этому не учил. Я захохотал так, что коты посыпались со стульев.

…Он умел обижаться совершенно на человеческий манер.

Однажды, так получилось, мне пришлось срочно уехать, оставив дом. Хотел вернуться наутро, а вышло – две ночи и ещё почти целый световой день.

Семечек ему насыпал предостаточно, вода была.

Когда я наконец вернулся, собаки – чёрный мастино наполетано Нигга и тибетский мастиф Кержак – встретили меня радостно, и вообще без претензий: счастье, что пришёл. Коты затребовали тройной порции корма и тем были удовлетворены; а этот…

Сразу вспомнился один рассказ поэта Мариенгофа. В пору их совместного житья-бытья под одной крышей с Есениным Мариенгоф загулял с подружкой и ночевать не явился. Когда вернулся сутки то ли двое спустя – Есенин сидел злой, нахохлившийся и на приветствия Мариенгофа никак не отвечал.

Лишь к вечеру Есенин прошептал – таким голосом, словно даже простыл от обиды: гулять мы с тобой можем как угодно, а вот спать надо – в своём доме.

Хьюи повёл себя так же.

Он не поздоровался со мной.

Я приник лицом к прутьям клетки. Он перебрался в другую сторону и отвернулся спиной. Я зашёл оттуда, присев на коленки. Хьюи развернулся и двинулся обратно. Здесь я заметил натуральный фингал у него под глазом и два роскошных красных пера из его хвоста, лежащих на дне клетки.

– Хьюи… – сказал я огорчённо. – Положим, перья ты себе выдрал, и я горько сожалею об этом. Но с кем ты мог подраться в пустой клетке?..

Я насыпал ему лучших зёрен. Накрошил его любимых бананов. Порылся в ящиках и нашёл звонко тренькающий колокольчик – блестящий, зазывной. Для попугая в радость выдрать ему язык и расколоть скорлупку надвое.

К еде он не притронулся. На колокольчик даже не посмотрел.

Я ушёл спать.

Явившись утром, завёл привычные разговоры, которые он обожал.

– Хьюи, кушать хочу. А ты?

Молчит.

– Хочешь орешек?.. Нет? Тогда я сам съем… Хьюи?

Он был непреклонен.

«Может, к нам в дом забралась крыса и напугала его? – гадал я. – От чего он испытал такой шок, что разучился говорить?..»

Это было бы для меня большой печалью: порой по нескольку дней Хьюи был единственным моим собеседником.

* * *

К тому времени я твёрдо выяснил, что звуки он воспроизводит не спорадически, а строго по делу. Это стало великим открытием для меня, скептика.

Он выучил имена детей и животных – и никогда их не путал. Вёл перекличку строго по делу.

Если на улице лаял Кержак, попугай тут же, опережая меня, голосил:

– Кержак! Фу! Заткнись! Закрой рот!..

Без собачьего лая ему и в голову не приходило это кричать. Причём если лаяли соседские собаки, он так не реагировал: выделил для себя голос Кержака – и заткнуть пытался только его.

Нигга вёл себя куда спокойней, и его попугай, как бы поддерживая отношения, просто окликал, едва тот появлялся на кухне:

– Нигга! Нигга! Хороший!

Самих же собак попугай не интересовал. Нигга раз к нему сунулся – и получил в нос. Кержак даже не пытался. Для них Хьюи пребывал в человеческом мире – там же, где подрастающие дети.

Если собаки находились в доме, отдельной его забавой было, пародируя меня, громко отдать долгожданный приказ: «Гулять!». Тогда псы срывались к дверям, а он сардонически хохотал им вслед.

Женщины ему нравились несомненно больше мужчин.

Когда появлялась жена, он – только ей – начинал театрально кланяться, тарабаня что-то несусветное: слов ему на этот раз не хватало, но он ужасно хотел её развлечь, и это было очевидно.

В иной тональности Хьюи общался с давно выросшей дочерью: деятельной, очень с ним дружившей и уважавшей его.

– Кирушка-а-а, – тянул он сладким голосом. – Ты где?..

– Я здесь, милый мой, – повторяла она неизменно.

Он тогда расправлял трепещущие крылья, что-то почёсывал там у себя на мягком и трепетном боку, и тут же приторным голосом повторял:

– Кирушка-а-а… Ты где?

Когда она уходила, он принимался за старое:

– Захарий!

– Зови меня просто «Захар». Орёшь, как на плацу.

– Захарий!

– Ну?

– Я русский!

…Вечерами, вдосталь наругавшись, мы с ним свиристели на два голоса под негромкую музыку.

На мой тихий свист он отвечал с явным удовольствием и в нужной тональности.

Потом я выключал пластинку и пил чай.

Ведомый вдохновением, некоторое время он продолжал мычать что-то для себя.

В эти минуты Хьюи напоминал одинокого профессора, любителя оперы, гудящего под нос: «…пам… па-ба-бам… па-бам… пам…».

* * *

Но ничего этого не было ни на второй день после моей, обидевшей его, отлучки, ни на третий.

Собаки и коты давно забыли, что я вообще уезжал, – но не он.

Я искренне поверил, что Хьюи утратил способность к речи, и раздумывал, какому доктору его показать. Да и лечится ли такое?..

Я спускался на кухню, и мы молчали, как в доме, куда пришла беда.

Я окликал его на все голоса.

Я спел ему несколько песен под гитару.

Я зашёл со стороны улицы и, заглянув в окно, постучал ему. Он тут же перешёл в другой конец клетки, и застыл там, недвижим.

Больше ничего я придумать не мог. Решил: ну что ж, буду теперь жить с немым попугаем. Тоже птица. Обучу её языку жестов.

На следующий день приехала к нам подготовить дом к Новому году помощница по хозяйству – сильная и весёлая молодая женщина.

Не имея привычки давать ей наставления, я сразу ухожу к себе – она сама знает, что и как.

Вскоре я услышал из своей комнаты на втором этаже заливистый женский смех.

Поначалу решил, что она разговаривает по телефону; но в наших лесах связь едва ловит, так что этот вариант мне показался сомнительным.

Я встал с кровати, открыл дверь и стал тихо спускаться по лестнице, боясь спугнуть удачу.

Возле кухни я услышал убеждённый голос Хьюи – он фанфаронисто повторял ей:

– Папа любит Хьюи. Папа обожает! Любит Хьюи, ой. Обожа- а-а-ет.

…громыхала посуда, и молодая женщина хохотала…

Когда помощница уехала, я зашёл на кухню, затаив торжество. Встал у косяка, прислонившись плечом.

– Я всё знаю, – сказал.

Он воззрился на меня. Глаза его как бы пульсировали, потому что зрачки то сужались, то расширялись.

Подумав, попугай неспешно передвинулся к прутьям клетки, чтоб рассмотреть меня