Злой ненавидел время, когда он ничем не занят.

К обеду я заехал в поликлинику.

Посетителей не было, операций не проводилось, и даже дежурная медсестра отошла со своего рабочего места, где остывал её кофе и лежали два конфетных фантика.

Заслышав мои шаги, в клетках засуетились звери. Тут же из кабинета раздался короткий лай Кержака.

Лай звучал приветственно – он узнал меня.

Ловя ключом замочную скважину, я услышал, как пёс бьёт хвостом о стену.

Открыв дверь, я успел понять, что сейчас он попытается, как всегда, вознести своё тело на дыбы. Едва опередив Кержака, я упал на колени, ловя его за пушистую шею:

– Тихо, тихо. Прошу. Не в этом декабре.

Мы вышли прогуляться на задний двор через запасной выход.

Спустя десять минут, стараясь не шуметь, вернулись обратно.

В кабинете я замешал ему в миске ужин: творог, кефир, мелко передавленные таблетки, одно сырое яйцо. Дожидаясь трапезы, он смирно сидел возле стола.

Вскоре я засобирался домой.

Нарочито бодро попрощался с ним и пошёл к дверям. Он поспешно захромал следом.

Пришлось, сидя с другой стороны дверей на корточках, впихивать огромную голову обратно в комнату.

Дежурной медсестры так и не было, хотя, уже пробежав мимо, я вспомнил, что не заметил фантиков: значит, приходила.

Я торопился.

Звук моей отъезжающей машины Кержак знал наизусть – и мне хотелось, чтоб эта боль оборвалась в нём как можно скорей.

Я включил зажигание. Вспыхнули приборы. Но когда я повернул ключ, чтобы завести мотор, – панель, щёлкнув, погасла.

– С наступающим, – поздравил я вслух себя.

Вынул ключ, подержал его в руке, даже подышал на него.

Вставил вновь; результат оказался тем же.

Полчаса я провозился с машиной. Попытался вызвать аварийную службу, но по трём подряд телефонам мне сказали: будут не ранее чем через два, а вероятнее, даже через три часа.

Прикинув, я понял, что всё равно домой к полуночи не попаду, – и вдруг развеселился.

Дойдя в ближайший магазин, купил бутылку шампанского, один стаканчик и, почти не глядя, какой-то дурацкой снеди.

Вышел на улицу и махнул рукой синей луковке: мы здесь. Скользим по гололедице, преодолеваем притяженье, благодарим за всё.

Медсестры опять не было.

В этот раз Кержак, явно озадаченный шелестом знакомых шагов, смолчал.

«…боится ошибиться!» – догадался я.

Почти уже хулиганя, я притих за дверью. Беззвучно вставил ключ, зная, что весь он, с той стороны, обратился в слух и неотрывно смотрит на дверь.

– Кержак, – позвал я шёпотом.

Раздался одиночный стук хвоста.

«Всё ещё не верит», – тихо засмеялся я и вошёл.

Перестелив пахучее собачье одеяло так, чтоб хватило на двоих, я бросил себе под голову куртку и блаженно прилёг на пол.

Кержак подполз и положил тяжёлую голову мне на живот.

Не двигаясь, мы дышали почти беззвучно.

Прошло меньше минуты – и, вглядевшись в него, я понял, что Кержак спит.

Хьюи и некоторые его собеседники

Снегирей не видел с детства.

Думал, они вовсе покинули наши края, передумав радовать русского человека.

А тут выхожу – и вижу: сидит, на стеблях сухого винограда, прямо над входом в дом. Рукой почти можно достать. Красную грудку раздул, как пушистый комар.

Температура минус тридцать. Морды собак заиндевели. Кажется, что они даже хвостами машут, чуть поскрипывая.

– Ой, – сказал снегирю восхищённо.

Вдруг он совершает короткий бросок в сторону – и буквально падает в снежный сугроб у крыльца.

…Тут же из снега выпростался – на красной грудке россыпь снежных хрусталиков…

И даже не стоит на коготках на снегу, а – завалившись на бочок – лежит. Но при этом весело косит на меня глазком.

Поначалу я и не понял, в чём дело.

– Заболел, что ли?.. – спрашиваю. – …Домой тебя пустить, отогреть?

И тут меня осенило.

– Поклевать тебе вынести? – засмеялся я, чувствуя зубами ледяной воздух. – Нет, вы посмотрите, какой артист!..

Вернулся спустя минуту с банкой из-под икры – икринки блистали на дне, – докрошив туда, чего под руку сразу попалось.

Поставил на видное место.

Через минуту смотрю: сидит у баночки, довольный.

* * *

– Хьюи, – рассказываю, – ты не поверишь…

У меня живёт попугай жако. Остроумец, стервец, мой безотказный в беседах и ежедневном переругивании приятель.

– Кушать хочешь? – спрашивает он меня скрипучей скороговоркой, зависнув на потолке своей клетки вниз головой.

– Хочу, – говорю.

– Кушай, хороший, – предлагает противным голосом.

– А то я без твоих пожеланий не догадаюсь, что мне сделать, – отвечаю, подходя к столешнице.

Опережая меня, он издаёт писк, безупречно имитирующий звук включаемой плиты.

Когда это случилось в первый раз, я не понял, в чём дело. Ещё кнопку на панели не нажал – а она писк издаёт. Думаю: надо же, спустя десять лет работы плита научилась на расстоянии сигнал принимать.

Потом догадался, конечно.

…Сбегаются коты: рыжий Мур и белая Ляля.

– Мурын, кушать, – деловито говорит Хьюи, и тут же, на полтона выше и куда ласковее: – Лялечка, кушать-кушать, – и сразу же ответно мяучит вместо неё: ровно так же, как и она сейчас, смотрящая на меня снизу вверх умоляющими глазами.

Едва котам выданы утренние порции корма, Хьюи заводит свою тему.

– Захарий, – говорит торжественно.

– Я тебя просил не называть меня так.

– Заха-а-арий… – говорит примиряюще.

– Чего тебе?

– Дай орешек?

– Нормально проси.

Собирается с духом, и, передвигаясь по рейке ближе к дверце, произносит целиком:

– Захарий, дай орешек, пожалуйста.

– Я тебе про снегиря хотел рассказать, подожди.

Он, неумолимо:

– Дай орешек? – и вдруг истошным голосом, словно он на корабле, а вокруг буря и чудовищный грохот, который надо перекричать, голосит: – Заха-а-а-а-ар!

* * *

Однажды у нас родилась дочка. Это случилось за целую жизнь до Хьюи. И полугода не прошло, как вослед за дочкой в доме появился щенок сенбернара по имени Шмель.

Они росли вместе.

Дочка ещё была – кулёк с сахарным носиком, – а щенок уже различал эмоции, голоса, команды, предметы, состояния погоды. Знал человеческие печали и гнев. Разделял радость, умел смешить.

Потом ребёнок пополз. И хотя они были одногодками, щенок, уже вымахавший ростом с хорошую дворнягу, был снисходителен и бережен к ребёнку, осознавая своё безусловное старшинство.

Ребёнок едва выучил «ням-ням» и «дай», и орал по любому поводу, а щенок того же возраста был терпелив, деятелен, восприимчив.

Щенку можно было приказать: «Сидеть!» – и он сидел. Можно было сказать: «Фу!» – и он отдавал даже полюбившуюся ему вещь.

Ребёнок не сидел. Отнятая вещь порождала в нём безутешное горе.

Только к полутора годам ребёнок начал догонять собаку.

Он различал всё больше