– Ты разговариваешь, – сказал я твёрдо. – Ты не забыл человеческие слова.

Он мягко раскрыл крылья, красиво распушаясь и потягиваясь, потом снова весь собрался – словно бы разом переодевшись во фрак.

И, наконец, чётко произнёс слово, которое прежде не говорил никогда:

– Всё.

Подвёл черту!

Сдерживая смех, я набрал воздуха и спросил:

– Что – всё, Хьюи? Ты перестанешь теперь обижаться?

Развернувшись, он двинулся по своей поперечной рейке, словно бы по бульвару, и, на манер того самого профессора, тихо пропел хриплым баритоном:

– Па-бам… Па-па-бам…

Это была прекрасная музыка. Я никогда не слышал её прежде.

* * *

Поразмыслив, я решил ему отомстить.

В отместку за настойчивого «Захария», чтоб подсбить его спесь, задумал выучить попугая весёлой самоуничижительной скороговорке.

Несколько дней я, как самое важное, повторял ему при всяком случае, делая голос жалостливым до противности:

– Хьюи голодный! Хьюи ослаб! Кормите Хьюи! – и при этом кормил, конечно.

Несмотря на все мои старания, ни малейших подвижек не происходило. Отчаявшись, я даже заподозрил попугая в том, что память его достигла своего предела.

Он поворачивал головку набок – разглядывая меня без малейшего доверия.

Он чувствовал какой-то подвох.

Пришлось сменить предлагаемый вариант.

– Хьюи Злой? Какой Хьюи? Злой, злой, злой? – повторял я грозно.

Он заинтересовался.

Целый день, слушая, как я повторяю эти фразы, он гордо вертел головой. Забирался по толстой верёвке к железному, очень тяжёлому листу, накрывающему клетку, и, упираясь клювом, неистово грохотал им.

На другое же утро, едва я спросил:

– Какой Хьюи? А? Злой? – он с готовностью захрипел:

– Хьюи злой! Злой, злой, злой!

– Ну да, – согласился я.

– Впрочем, с барышнями ты ведёшь себя иначе, – добавил я, подумав.

* * *

Я выносил на улицу банку с пшеном – кормить своего ручного снегиря, – когда залаяли собаки.

Все подвиды их лая я давно различал на слух.

Был лай для острастки: без попытки обидеть или напугать, в треть силы, – на проходящих мимо соседей.

Случался лай в собачьей перекличке с деревенскими кобелями.

В исключительных случаях они вызывали лаем меня.

Зимними вечерами иной раз начинался особый, гулкий, как в колодец, лай: когда на другой стороне реки, у которой мы жили, раскачивались страшные зимние сосны, и меж сосен мелькали дикие зимние звери.

Но сейчас лай был – злой и самый серьёзный.

– Фу! – крикнул я, подходя к дверям, собакам – чёрному, состоящему из бугрящихся мышц мастино наполетано по кличке Нигга и огромному клубку рыже-бурой шерсти, тибетскому мастифу Кержаку, которого я на всякий случай взял на поводок.

В дворовой двери у нас имелись две высокие бойницы – чтоб желающий войти к нам с улицы без приглашения сразу увидел во дворе собак.

Я выглянул в одну из бойниц. Ноги в калошах подмерзали, и я чуть раскачивался, тем самым напоминая самому себе Хьюи.

На дороге, совсем близко к нашим дверям, стояла незнакомая легковая машина.

Казалось, что она, перегревшись, пышет жаром, и в ней сидят столь же жаркие и нетерпеливые люди.

Завидев меня, в машине трижды подряд выдавили длинный сигнал – словно бы приехали к доставщику пиццы, а я не успел с заказом вовремя.

Чтоб рассмотреть их лучше, я передвинулся к другой бойнице.

В машине громко засмеялись, и было очевидно, что по моему поводу.

Опустилось стекло, и оттуда выглянуло смуглое лицо переднего пассажира.

– Эй, хозяин. Выходи, не бойся.

Я ничего не ответил. Я никогда не видел этого лица.

Если бы этот человек не говорил по-русски, я бы решил, что он родом из очень далёкой и жаркой страны. Приехал за Хьюи – и сразу меня оскорбил.

Говорившего со мной пассажира, судя по всему, попросил отстраниться водитель. Пассажир прижался спиной к своему сиденью. Нагнувшись к рулю и глядя в мою сторону, водитель махнул рукой.

Затем громко, как глухому, крикнул:

– Привет!

В машине снова все засмеялись.

Водителя я тоже не знал.

Кержак у моих ног раздувался, хрипя как бешеный самовар: он тоже хотел взглянуть на гостей.

У людей в машине было хорошее морозное настроение. Быть может, в преддверии Нового года они немного выпили.

Мы тоже готовились к Новому году, и, ожидая в гости своих детей, я имел в кармане несколько шутих и крепких, толщиной в палец, петард.

Повинуясь безотчётному чувству, я поджёг одну петарду.

У моих незваных гостей в машине ещё было несколько секунд, чтоб исправить положение, но, как бы забыв про меня, пассажир, обернувшись полубоком, потянулся правой рукой к сигаретной пачке, подаваемой водителем.

В салон к ним мягко влетела петарда, и упала пассажиру в ноги.

Я сам удивился этому звуку: он получился слишком убедительным. На миг показалось, что лопнуло лобовое стекло.

В машине всех будто подбросило.

Отступать теперь было некуда: там сидели взрослые парни – и они сразу догадались, что их не убили, а только унизили.

Пассажир, крича что-то остервенелое, успел распахнуть свою дверь, но и я свою – тоже.

Поводка Кержака хватило ровно на то, чтобы пёс вогнал своё тело в открытую дверь машины, щёлкнув пастью в тридцати сантиметрах от загорелого лица успевшего отпрянуть пассажира. Откидываясь назад, он сильно ударил водителя затылком в нос.

Кто-то из сидевших в машине на задних сиденьях тоже распахнул дверь с противоположной от меня стороны.

За спиной у меня оставалась другая собака – и без поводка.

Мастино наполетано Нигга, в отличие от хрипящего в неистовом бешенстве тибета, вылетел молча, обуреваемый лишь одною мечтой: чтоб я его не остановил.

Он принял решение сам, догадавшись, что с этой стороны они будут мешать друг другу с Кержаком. Обогнув в два прыжка машину, Нигга явился к пассажиру с задних сидений, уже вынесшему ногу на снег.

Лишь безупречная реакция спасла того.

Дверь тут же с хрястом закрылась.

Водитель, отирая кровь с губ и подбородка, включил скорость и мягко сдал назад.

Проехав несколько метров, машина встала.

– Нигга! – крикнул я. – Ко мне.

Это была отлично вышколенная собака.

Он обежал меня справа и сел у левой ноги, никак не выдавая волнения.

Я накрутил поводок Кержака на запястье и тоже усадил его рядом, но с другой стороны. Он продолжал хрипеть от бешенства. Волосы у него вздыбились даже на голове, обращая пса в натурального психопата.

В машине орали, но моё очумелое сердцебиение никак не позволяло мне разобрать произносимые там слова.

…Наконец, я понял: пассажир на переднем сиденье, пихая кровоточащего водителя, требовал: «Дави их нахер! Дави, сказал!».

Немного приспустив поводок, я нащупал в кармане вместе с зажигалкой ещё