я, не ведая брезгливости, целовал его столько раз, были недвижимы.

…Кержака мы привезли домой в том же марте.

Птиц ещё не было слышно. Деревья тоже пока не расшумелись по-весеннему. Река оставалась беззвучной. И всё равно казалось, что мир дышит: сразу весь.

Незримая, оживала вода, готовясь крушить лёд.

Несмотря на многомесячное отсутствие, Кержак узнал свою конуру, и занял её с явным, как я заметил, удовлетворением.

Но, словно вспомнив о чём-то, тут же выбрался на улицу.

Неспешно подошёл к другой в том же вольере – к пустующей конуре Нигги – и заглянул внутрь.

Долго обнюхивал порог и полог, но ничего не услышал.

Весна перебивала все запахи.

Дождевой пограничник

Кромешный, стегает ливень, – а он лежит и не уходит в конуру.

Ослабев, дождь шатается на ветру, налетая порывами.

Он всё лежит.

Вернув себе силу, дождь долбит так, словно хочет перебить всю листву на деревьях.

Вода объяла его до самой души. Ему всё равно.

Выйду, окликну – поднимет глаза. На бровях – бисер.

Тяну за мокрый воротник: пойдём в баню, там ещё тепло, будешь сохнуть.

Нехотя встаёт. Шерсть отекает ручьями.

Несёт свою шубу, ставшую впятеро тяжелей.

Зовут – Кержак. Порода – тибетский мастиф.

После дождя, наутро – пахучий медвежий клубок с торчащим наружу рыжим носом.

…В юности, год назад, заболел, и должен был умереть.

Его кромсали, пересобирали, сшивали заново.

Покидал сознание, а затем, медленно пробуждаясь, возвращался в мир запахов, цветов, людей.

Но следом шли очередные, вводящие в исступление припадки боли, мытарства по больничным коридорам, хирургические кабинеты с тазами пыточных инструментов, обрушения в небытие.

Вернулся домой с того света.

* * *

Пока пса не было в нашем деревенском раю, местные обитатели изменились.

Бассеты Золька и Толька выросли, стали ещё громче и веселей.

Веселье Кержаку – претило. Он избегал их игр.

Появились рыжий кот Мур и белая кошка Ляля. Кошку он, как и подобает мертвецу, не видел, но с котом мирился – тот знал заветное слово.

Краснохвостый попугай Хьюи теперь разговаривал, помня всех живущих в доме по именам.

Чёрный мастино наполетано Нигга, самый лучший товарищ Кержака, – умер.

Я отвёл Кержака на лесную могилу.

– Вот, – сказал. – Тут наш Нигга. Поздоровайся, он тебя любил.

Лес Кержака не интересовал. Ему не было дела до птиц и звериных следов. Он избегал цветов и трав, ползущих как черви в сторону солнца.

Вернувшись с прогулки, он ложился во дворе, занимая укрытное место – где-нибудь на веранде за старым креслом.

Человек идёт мимо – даже не шелохнётся. Следит взглядом, не поворачивая дремучей головы.

Иной раз, выглянув из дома, потеряв его, некоторое время смотрю по сторонам.

Наконец, различаю: улёгся в нише за сараем, слившись с затхлой, сырой тенью.

Тихо иду к нему.

По моей одежде и даже по настроенью, выраженному в походке и взгляде, он безошибочно определяет: пойдём ли мы к реке смотреть на воду или нет.

Если я приближаюсь без дела, чтобы просто понадоедать ему, он только качнёт тяжёлым хвостом, не поднимаясь.

…просто понадоедать, Кержак, прости…

Некоторое время он позволяет гладить себя по голове и трепать за ушами, но вскоре уворачивается.

Привстав на передние лапы, Кержак трясёт, всплёскивая ушами, бурой головой, как бы стряхивая человеческие прикосновенья.

* * *

– Скоро дождь. Давай в этот раз пересидим его вместе? – предлагаю.

Никогда не вскакивает, как почти любая другая собака при виде обращающегося к ней хозяина, а некоторое время смотрит снизу, задрав голову.

– Слышишь, гремит? Это гром.

Поверив в серьёзность моих намерений, следует за мной в человеческое жилище.

Дома ищет самый дальний угол.

Выспавшись, тихо, стараясь никому не попадаться на глаза, сходит к грохочущей стиральной машине, возле которой лежит ворох грязного белья. На этом ворохе в свои предсмертные дни любил дремать покойный Нигга.

Кержак там не ложится. Стоит, чуть горбатясь и не дыша.

…Однажды поразил всех.

Живший на кухне в своей клетке попугай Хьюи, разыгравшись, закричал:

– Нигга! Нигга!

Он делал так в прежние времена, если видел мастино наполетано.

С грохотом выбив двойные двери, на кухню ворвался Кержак. Встав у порога, он, жутко рыча, ужасно оскалился. Глаза его были дики.

Вся семья ужинала за столом. Дети оцепенели.

– Кержак! – закричал я. – Кержак! Фу!

Будто не слыша меня, он продолжал клокотать всем звериным нутром, ища глазами: где Нигга?

– Никого нет! – догадался я, медленно поднимаясь, крикнуть. – Он ушёл!..

И, глядя в тёмный угол, как бы подтверждая свои слова, я приказал:

– Нигга, уходи! Уходи домой!..

Только здесь в полной дождевого шума голове Кержака очнулось сознание.

Шерсть на его загривке начала опадать.

– Никого нет, – повторил я, распахивая руки. – Видишь? Нигде нет.

Приблизившись к прутьям своей клетки, попугай Хьюи вглядывался в Кержака.

Раскрывая клюв, Хьюи, словно дразнясь, шевелил своим толстым, с детский мизинец, язычком.

– Только попробуй… – предупредил я его шёпотом.

* * *

Чесаться и стричься Кержак ненавидел.

Всякий раз, когда я, будто решившись на большую уборку, появлялся с огромной кусачей щёткой, которой только и можно было его расчесать, он смотрел на меня заранее уставшим взглядом.

Набравшись терпения, сносил расчёсыванье минут десять, а потом как бы в шутку хватал мою правую кисть, не смыкая зубов.

Я смеялся, тем самым совершая в его воспитании грубую ошибку.

Я не слишком часто занимался дрессировкой оживших мертвецов – и оттого не отличался последовательностью.

Он заранее знал, что осердиться на него у меня не хватит душевных сил.

Я перекладывал щётку в левую руку, правую оставляя ему в зубах, и начинал чесать с другой стороны.

Разгадав нехитрый обман, он стремительно хватал уже левую руку.

– Ладно, – говорил я, – раз ты так… То ещё пожалеешь.

Он смотрел на меня сквозь свою вечно ниспадающую чёлку, как из огромного сумрачного леса.

– Почему ты такой дурак, скажи? – спрашивал я строго.

…У нашего соседа скоропостижно сдох ещё молодой, наглый и крикливый пёс.

Он был на редкость навязчив, хотя в драку на Кержака не лез: облаивал издалека.

Кержак, видя скандального пса, всхрапывал, но больше для виду. Не слишком упираясь, позволял себя увести. В сущности, ему было всё равно.

Но теперь, когда пса не стало, он, проходя мимо соседского дома, вдруг встав, коротко и злобно пролаял.

– Он же умер, – пояснил я Кержаку, еле утягивая его за поводок, словно бы вросшего лапами в землю.

Когда на следующий вечер, в полной тишине и сумраке, Кержак снова, задрав голову и глядя куда-то вверх, в