и было у него заведено, с неспешным достоинством подошёл к воде и, обнюхав её сперва как следует, начал пить.

Я нетерпеливо ждал его, чувствуя, что никак не трезвею на палящем солнце.

Надо было искупаться.

Река наша – мелководна, чиста, песочна. По ней можно идти достаточно долго, прежде чем встретишь действительно глубокое место.

Меня вспугнули голоса.

Кто-то шёл сюда, и нам нужно было спрятаться, а поводка я не взял.

– Кержак, – взмолился я. – Пойдём. Бросай свою воду, её тут много, она тут везде.

Я потянул его за ошейник, пёс нехотя шагнул, но сразу же встал, глядя на меня: что ещё за такое, мы никогда не ходим по воде.

– Нет, ходим, – сказал я. – Ты же видел, как я гуляю по мелководью с другими нашими собаками. Пока ты, хромоногий урод, стоишь на берегу и лаешь нам вслед. А сегодня мой день рождения, и ты пойдёшь со мной. Иначе тебя увидят люди и засмеют. И вообще, мне плохо, и я хочу купаться.

Голоса были всё ближе.

– Ну-ка, со мной. Это приказ! – прохрипел я, и поволочил его то за ошейник, то за ухо вдоль берега.

Мы путались в кустах, лезли сквозь прибрежные водоросли, он, хоть и в раздражении, волочился за мной, – и, прежде чем люди вышли на берег, мы ушли за поворот и стали для них невидимы.

Там я упал на живот на мелкоте, и начал пить.

Кержак стоял возле, по-прежнему не слишком довольный.

Я толкнулся ногами и, помогая себе ладонями, двинул тело вперёд по воде, задевая песок животом.

Меня мутило.

По воде скользил раскалённый леденец солнца.

Стаи мальков, заслышав нас, уходили на глубину.

Если в ладонь попадалась ракушка, я доставал её и, сев посреди реки, бросал Кержаку, надеясь его заинтересовать.

Он шёл следом, брезгливо ступая по воде, но там, где берег не был слишком высок, выходил на сушу.

Мне казалось, что мы движемся быстро. Но, оглянувшись назад, я увидел, что, начав сплавляться возле зависшей над рекой, с вырванными половодьями корнями сосны, мы едва пересекли её серебристое отраженье.

– Кержак… Надо поторопиться… – звал я, еле преодолевая дурноту.

Выпив речной воды, я словно бы догнался, разом став ещё пьяней.

Я давно забыл это чувство – хмельного, тягостного морока. Оно было мне противно, как вернувшаяся душевная болезнь.

Я нырял под воду – и двигался так, надеясь, что протрезвею.

Заваливаясь на бок, следил, идёт ли за мной Кержак.

У него не было выбора. Оказавшись тут впервые, он опасался остаться один.

Выползая на глубину, я позволял течению сносить меня, напоминая большую бесхвостую ящерицу, с выбеленной солнцем кожей и высохшим зобом.

Мы миновали ещё один речной изгиб, следом – третий, и деревня наша осталась позади.

Не слышался теперь ни лай собак, ни крики детей, выбежавших на пляж.

Вокруг лежали дикие леса.

Сегодня древесные вершины казались мне особенно высокими и враждебными.

Надорванные корни прибрежных, стоящих на высоких берегах деревьев свисали как высохшие кишки.

Реку пересёк длинный уж.

…я запутался в рыжих водорослях, и, усевшись, долго отирал их с рук и с живота…

…вскоре меня вырвало коньяком. С ненавистью я разогнал едкое пятно по воде, и поскорей оставил это место, неловко шлёпая ногами и взметая брызги…

…на следующей излучине я ступил на корягу и поранил пятку.

Некоторое время я не чувствовал ничего, пока не увидел за собой кровавые, тут же расплывающиеся пятна.

– Кержак, перекур и перевязка, – обрадовал я его и полез на берег.

Рана оказалась не слишком глубокой, но болезненной. Несколько раз я омыл её водой. Кровь продолжала струиться.

Я зажимал рану ладонью, пока кровь не показалась меж пальцев.

По лицу моему и по груди стекал обильный и кислый пот, какой бывает у пьяных людей. Я торопливо вытер его, и только спустя минуту заметил, что весь покрыт кровавыми, сразу подсохшими разводами.

Мне стало ещё противней.

Оглядевшись, я не увидел ничего, чем возможно было бы остановить кровь, и решительно, хоть и не слишком ловко, задирая пьяные ноги, снял плавки.

Выжав их, я приспособил плавки на раненую стопу.

Сидя на берегу, я глядел сощуренными глазами в лес и время от времени облизывал губы.

Хотелось пить, но до реки было несколько метров.

Кержак прилёг неподалёку, найдя тень.

Солнце толкнуло меня в лоб, и я упал на спину, а потом свернулся, стараясь скрыть пах.

«…никто не видит, – сказал я себе. – Скоро всё пройдёт, лежи».

И потерял сознание.

* * *

Очнулся, засыпанный собачьим лаем, словно тяжёлым битым хрусталём.

Лай был повсюду.

Лаяли надо мной, вокруг меня, внутри меня. Лай переливался из лая в лай, и лаем отдавалось, кривляясь, эхо.

Я резко поднялся и сел на землю.

Плавки слетели с ноги – и валялись засохшей кровавой тряпкой поодаль, все в налипшем песке.

Кожа моя пахла окалиной и сухой кровью.

Напротив меня, посередине реки, стояла лодка. В лодке сидел Алёшка и делал мне знаки руками.

Поначалу я подумал, что лай Кержака заглушает его голос, но вскоре догадался, что Алёшка осип.

Он долго звал меня.

С какого-то времени он был уверен, что я умер. Я был окровавлен, бледен и недвижим. Вокруг меня на песке всё было в крови.

…Сплавлявшиеся по реке городские люди решили, что меня загрызла страшная, дикая, не похожая ни на что живое собака.

Они пытались отогнать этого гадкого зверя, но пёс неистово кидался на них, и люди вернулись в нашу деревню, чтобы позвать на помощь.

В деревне они застали только Алёшку.

Теперь Алёшка размахивал руками и сипел, загнав свою лодку на мель, чтоб его не сносило.

Туристы уплыли в селение, располагавшееся ниже по течению, чтобы найти местного врача или вызвать скорую помощь.

Но там не было никаких врачей уже тридцать лет и три года.

* * *

Дотянувшись, я ухватил и, с хрустом сломав в нескольких местах, расправил кровавые плавки.

Пока я одевался, Алёшка смотрел в сторону.

Поймав Кержака за ошейник, я разлаписто обнял пса, сжав его пасть, чтобы он наконец замолчал.

Наступила невероятная тишина.

Кержак горячо дышал мне в грудь.

– Тихо, – сказал я ему в темя хриплым голосом, словно это я сам только что целый час лаял. – Тихо. Это Алёшка. Перестань. Всё.

Песок был чуть влажный.

– Что, дождь был? – спросил я Алёшку, трогая себя за горло.

Он хотел ответить словами, но слова с первого раза не получились, и Алёшка кивнул. Собравшись с духом, процедил:

– Только что. Короткий.